— Мам! — Крикнула я из комнаты. — У тебя белая простынь есть? Новая и без рисунка чтобы.

— Единственную новую белую простынь… — В комнату вошла мама, — …я берегла для твоей первой брачной ночи. Хотела чтоб всё как у людей.

— У каких людей? — Я запихивала обратно в шкаф постельное бельё. — У ебанутых, которые простыню с утра на забор вывешивают?

— У нас забора нету. — Ответила мама, и я так и не поняла: если б забор был — она б простыню туда повесила что ли?

— А простыня есть?

— А простыня есть.

— Давай её сюда. Давай, и не спрашивай зачем. Я на ней буду строить своё счастье.

— Под девстенницу собралась косить? — С сомнением посмотрела на меня мама. — Я, конечно, не Станиславский, но ничего у тебя не получится.

— Посмотрим. — Я захлопнула дверь шкафа, и протянула руку: — Давай простынь.

На часах было без четверти двенадцать ночи. Если я всё правильно рассчитала, то пяти минут мне хватит для ритуала с сахаром и простынёй, и за десять минут я успею добежать до перекрёстка, на котором ровно в полночь сотворю заклятие и рассыплю овёс.

Я расстелила на полу простыню, скинула халат, и оставшись в одном пупочном пирсинге зачерпнула горсть стобаксового сахара, и начала усердно втирать его в свои сиськи, приговаривая:

— Как сахар этот бел и сладок — так чтоб и тело моё белое было таким же сладким для мужа моего неверного. Чтоб как без сахара человек жить не может — так чтоб и без грудей моих молочных жить не мог мой муж неверный. Как…

Скрипнула дверь, и в приоткрывшейся щели показался голубой глаз младшей сестры Машки. За долю секунды этот глаз оценил обстановку, и вытянулся из щели как перископ.

— Лида, ты ёбнулась? — Дверь распахнулась и на пороге появилась сестра. Вся целиком. — Ты чего это делаешь?

— Без грудей моих молочных жить не сможет мой супруг неверный! — Отчаянно крикнула я, поняв уже, что сбилась с текста, и что ритуал теперь надо проводить заново.

— Почему не сможет? — Удивилась сестра. — Ты-то, вон, как-то живёшь всю жизнь без грудей молочных. Ну и Вовка проживёт. Тем более, что он с тобой уже и не живёт.

— Иди отсюда, дура! — Заорала я на сестру. — Я ритуал сотворяю! Я мужа возвращаю! А ты пришла и всё испортила, бестолочь!

Машка устыдилась, присела на корточки, собрала с простыни сахар и протянула мне:

— Так это… Дверь надо закрывать. Раз ритуал у тебя. Хочешь, я тебе этим сахаром спинку потру, а?

Я завыла.

— Без сахара Вовка жить не может, сука неверная, и без сисек Лидкиных не проживёт, потому что сдохнет от скуки. — Зачастила Машка, размазывая по моей спине сахар. — Ты катись-катись, сахар, по грудям Лидкиным молочным, и прикати нам обратно мразь неверную, и зарплату его большую. Как-то так?

— В общем-то, всё так. — Я шмыгнула носом. — Даже лучше чем в бумажке написано. Про зарплату очень верно всё сказала.

— А дальше что? — Сестра горела желанием помочь, и исправить свой косяк.

— Дальше сахар этот надо собрать, а когда сюда Вовка придёт — как угодно этим сахаром надо его накормить.

— Я могу его за руки держать, а ты тогда в рот ему сахару сыпани. Пусть жрёт. — Выслужилась передо мной Машка.

— Проще компот сварить, и угостить его. — Я озвучила здравую мысль, и сестра со мной согласилась.

На часах было без пяти двенадцать.

Я ойкнула, и начала быстро одеваться, попутно повторяя вполголоса заклятие, которое надо сотворить на перекрёстке через пять минут:

— В поле богатом есть нора засрата, там срамной порог, там живёт хорёк. Поди, дристунья, с той норы на соперницу мою коварную!

— А это ещё что? — Изумилась Машка.

— Это я щас на перекрёстке читать буду. — Пояснила я, застёгивая джинсы. — Я понос на Вовкину тёлку нашлю. Алый и буйный.

— А чо только понос? — Удивилась сестра. — А проказу наслать дорого очень? А язву сибирскую? А СПИД, сифилис и гарденеллёз?

— Сдурела? — Я даже перестала одеваться. — Нахуй мне потом Вовка нужен будет с таким букетом? Это ж вся его зарплата пойдёт на пожизненные таблетки! А понос это незаразно. Будет она дристать неделю, Вовке надоест, и он ко мне обратно придёт. Я-то не дрищу. Да и грех это — проказу насылать. — Спохватилась я в самом конце, высыпала себе в карман овёс, и открыла входную дверь:

— Ну всё. Я пошла.

— Я с тобой! — Засуетилась Машка. — На улице темно уже, а ты одна. Я тебя провожу.

— Бабка мне сказала, что после сотворения заклятия надо молча идти домой, и всю дорогу нельзя ни с кем разговаривать.

— И что? — Сестра уже застегнула куртку. — Я с тобой разговаривать и не собираюсь. Я просто тебя провожу туда и обратно. Идём, идём.

До перекрёстка мы добежали как раз к полуночи.

И откуда в такое время на дороге столько машин? Я ещё понимаю, был бы это центр города, так ведь самая окраина! Дальше только Крыжополь!

На светофоре зажёгся зелёный человечек, и поток машин с четырёх сторон замер на пятнадцать секунд. Я выскочила на середину перекрёстка, хапнула из кармана горсть овса, и воздела руки над головой:

— В поле богатом! Есть нора засрата! Там живёт хорёк! Дрищет под пенёк! Дристани и ты, моя соперница! — Я решительно швырнула куда-то овёс, и тут зелёный человечек сменился красным, и поток машин двинулся мимо меня.

Из каждого окна проезжающей мимо машины на меня смотрели большие глаза водителей. А кто-то даже откровенно ржал.

— Заново! Заново хуячь! — Закричала мне с тротуара Машка. — Ты всё неправильно сказала! Быстрее читай, валить надо!

— Срёт хорёк в своей норе! — Отчаянно завопила я. — Дрищет утром в конуре! Обдрищись и ты, моя соперница!

Машка на той стороне улице схватилась за голову, и начала тихо приседать.

— Почему мешаем дорожному движению? — Вдруг спросил меня чей-то недружелюбный голос, и я повернула голову.

Кто бы сомневался. Сине-белая Волга, и два усатых еблища в окошке. А у меня ни документов, ни права голоса.

Я потупилась и ничего не ответила.

— Милиция! — закричала Машка, и короткими перебежками поскакала через дорогу. — Милиция! Я всё сейчас объясню!

— А ты чо, адвокат ейный штоле? — Хохотнуло одно еблище. — Пусть она сама и рассказывает. Чо за хорьки тут у вас дрищут?

— Она ничего щас сказать не может. — Вступилась за меня Машка, и зачастила: — Это моя сестра Лидка. От неё муж ушёл…

— Да я б тоже от такой съебался! — Заржало второе еблище.

— Ну вот и он ушёл! — Не стала спорить с милицией сестра. — Ушёл, и зарплату не даёт. А Лидке дитё кормить надо. Поэтому мы сегодня творим заклятие на возврат мужа. Всё законно, если чо. Мы никому СПИДа не желаем. Мы только поноса хотим. Мы сахару в груди молочные втёрли, и теперь овёс сыплем. Понятно?

Я тихо заплакала.

— Понятно. — Через минуту отмер один из милиционеров, вышел из машины и распахнул заднюю дверь: — Поедем, прокатим ваши груди молочные до сто восемьдесят четвёртого отделения.

— Лида, — наклонилась ко мне Машка, — дёргаем отсюда. Пока при памяти.

Я посмотрела на сестру, и почти услышала как в голове у меня прозвучало: «Раз! Два! Три! Бежим!»

Двухметровыми прыжками, отталкиваясь от мостовой двумя ногами как кенгуру, я поскакала во дворы. Машка не отставала.

— Левее! Левее бери! — Кричала сестра сзади, а я петляла как заяц: то влево, то вправо. Путала следы.

— Есть! — Выдохнула Машка, захлопывая за нами тяжёлую подъездную дверь. — Оторвались. Тебе уже разговаривать можно?

— Можно, наверное. Всё равно я всё неправильно сделала. Зря Ершова за меня столько бабла старухе отвалила. — Усилием воли я сдержала набегающие на глаза слёзы.

— А знаешь что? — Машка достала ключи, и открыла дверь нашей квартиры, — Я думаю, что Вовка тебе нахуй не нужен. Ну вот зачем тебе такой мужик-колобок? От тебя ушёл потому что надоела. И от бабы той уйдёт, потому что у неё понос. А потом ты слив немытых нажрёшься как прошлым летом, и сама на неделю туалет оккупируешь. А Вовка опять к той бабе ломанётся. Так и будет бегать, чмо поносное. Оно тебе надо?