Исоака не первый раз обращалась с этой просьбой к сыну и совсем лишила его спокойствия. Хорхой не знал, что ему делать. Он недавно жег сэвэнов, отбирал и ломал бубны шаманов, за что схлопотал пулю и его зовут «Дырявое ухо». Как же ему теперь отправить душу отца в буни без шамана? К лицу ли председателю сельсовета организовывать касан? Но он уступил настойчивым просьбам матери. Он наизусть выучил статью Конституции, где говорилось: «Свобода отправления религиозных культов… признается за всеми гражданами». Он упускал только небольшую и, как ему казалось, незначительную часть статьи: «…и свобода антирелигиозной пропаганды…», которая ничего ему не говорила.

— Разрешают, — ответил он, — в новом законе сказано.

— Тогда касан надо делать.

— Надо, только не в селе, на дальних озерах, чтобы никто посторонний не узнал. Если пронюхают, нехорошо мне будет, председатель сельсовета я.

— Ладно, ладно, никто не узнает. Великого шамана тайком привезем, он сам все понимает, он твой дед, — ответила Исоака.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Приезжих было пятеро, возглавлял их этнограф, как он отрекомендовался, Казимир Дубский. Расположились они в школе. Дубский потребовал от Хорхоя, чтобы он обеспечил явку всех няргинцев в школу, назначил время отдельно для мужчин и для женщин. Няргинцы привыкли ко всяким медицинским комиссиям, приезжавшим для обследования легких, глаз и других органов. Врачи охотно помогали всем больным. Но про группу Дубского никто не мог сказать ничего определенного — врачей среди них не было.

— Эти ученые будут тебя измерять, — говорили наиболее осведомленные.

— Чего меня измерять?

— Найдут что измерить, ты же голый будешь.

Пиапон разозлился на Дубского и, встретившись с ним, поссорился.

— Тебе, бездельнику, всегда время есть, а у нас нет времени, нам завтра на кету выезжать надо! — горячился он.

Дубский стоял перед ним прямой и высокий, как столб, с каменным лицом.

— Обзывать меня не надо, я выполняю задание, — спокойно отвечал он, — важное тоже дело. Государственное.

— У меня важнее дело, мы пищу для людей готовим, ты без еды не стал бы работать.

— Не будем спорить, Пиапон. Рыбаки выедут на тони послезавтра или позже, когда мы закончим все исследовательские работы.

— Ты мне план срываешь, я в райком жаловаться буду, я в Хабаровск пожалуюсь.

— Бесполезно, у меня есть документы.

Казимир Дубский по привычке, совсем не желая того, похлопал тяжелой ладонью по кобуре пистолета и стал расстегивать пуговицу кармана.

— Не надо твоих документов, мы давно знаем тебя, — неприязненно глядя в лицо Дубского, проговорил Пиапон.

Он помнил, как Дубский несколько лет назад проявил интерес к Воротину, и тот на несколько месяцев исчез из Малмыжа.

— Только мы никак не поймем, кто ты, — продолжал Пиапон. — Больше ученый или больше НКВД?

— Когда надо — ученый, когда надо — НКВД. Вот сейчас, когда ты меня оскорбляешь, — я НКВД.

— Плохо, Дубский, очень плохо. Человек должен иметь одно лицо, а ты имеешь два лица.

— С вами как обойдешься одним лицом? Вас еще учить да учить надо. У меня еще есть третье лицо, я ваш учитель.

— Не надо нам такего учителя, как ты.

— Это от тебя не зависит, меня партия, советская власть направила к вам. Газеты читаешь? Слышал о расстреле врагов народа? А сколько осталось у них последышей? Надо их выловить? Надо. Вот какое дело, Пиапон. Может, здесь, среди вас, прячется враг народа, ты не знаешь.

— А ты все, конечно, знаешь. Откуда тут враг народа может появиться, от амурской ракушки, что ли?

— Ты еще слепой, Пиапон, как только что родившийся котенок, зря тебя в кандидаты партии приняли. Никакой ты еще не большевик, нет у тебя бдительности.

— В партию не ты принимаешь, — Пиапон слегка побледнел. — Только я знаю, что человек, имеющий три лица, — нехороший человек.

— Пиапон, запомни, наступает время, когда каждый человек будет в ответе за каждое свое слово.

— Раньше мы слова на ветер бросали?

— Раньше было не так, теперь, после разоблачения врагов народа, мы будем по-новому относиться к каждому слову. Понял?

— Кто это — мы?

— Мы. Сам понимаешь. Будь осторожным, Пиапон, предупреждаю.

— Не пугай, Дубский, я старик, отжил свое. Тебя я не боюсь, ничего ты со мной не сделаешь.

— Это еще как сказать.

«Собака, запугать меня решил, — думал Пиапон, когда ушел Дубский. — „Новое время наступает!“ Какое новое время? Врагов расстреляли и правильно сделали. Почему новое время должно наступить? Есть одно, советское, время и новая жизнь, ничего другого нет, собака. „Еще не большевик…“ Росомаха».

Пиапон вспомнил райком и прием в кандидаты партии. Все происходило буднично, без торжественности, казалось, что все райкомовские вместе с Глотовым куда-то спешат, торопливо задают вопросы, подают кандидатскую карточку, жмут руку, — и выходи из кабинета. Пиапон остался недоволен таким приемом в партию. Одно оправдывало Глотова — вступающих было много, со всего района, из каждого села приехали рыбаки, охотники, лесозаготовители, механизаторы.

— Дед, Дубский требует людей, — прервал размышления Пиапона Хорхой.

— Который Дубский: ученый, учитель или НКВД?

— Один Дубский…

— Он здесь хозяин, пусть берет хоть всех колхозников.

Казимир Дубский от Пиапона вернулся в школу, где помощники поджидали его в прибранном классе. В коридоре толпились охотники, одни курили, сидя на корточках у стены, другие нетерпеливо шагали по длинному коридору, — всех их ожидала неотложная работа, которая накапливалась перед осенней путиной. Когда пригласили в класс, все устремились туда, но пропустили только четверых. Были среди них Калпе и Оненка.

— Я совсем здоров, чего меня смотреть, — заявил Калпе.

— Тебя не спрашивают, — по-нанайски ответил Дубский. — Зашел — так делай, что тебе прикажут.

— Ты позвал, чтобы приказывать?

— Не задерживай людей. Раздевайся.

Калпе разделся, подошел к одному из сотрудников Дубского, тот на листке бумаги записал его фамилию, имя и стал измерять рост, руки, ноги, аккуратно занося данные на листок. В конце записал: «кожа № 11–15 по шкале Лушана». Другой помощник ворошил волосы Калпе, разглядывал и записал: «цвет волос № 27 по шкале проф. Фишера». Третий долго измерял лоб, межглазие, голову. Записал: «форма черепа брахикефал».

— Не ошиблись? — спросил стоявший рядом Дубский.

— Нет, Казимир Владимирович, типичный брахикефал, хотя можно отнести и к мезокефалу.

— Восемьдесят один и два. Пишите мезокефал.

Калпе прислушивался к незнакомым словам, пытался понять их смысл, но, так ничего и не поняв, начал одеваться.

— Это все? — спросил он. — Из-за этого ты приказывал раздеваться?

— Все, — отрезал Дубский. — Можешь идти.

Когда Калпе вышел в коридор, его окружили, стали расспрашивать.

— Руки, ноги, голову измеряют да по-своему разговаривают, — недовольно ответил он.

— Как по-своему, не по-русски, что ли?

— А кто их разберет, бездельников, людей только от работы отрывают.

Антропологические исследования никогда всерьез не интересовали Дубского, он считал себя больше этнографом и археологом, хотя и в этих науках не преуспел. Он много ездил, делал записи на сотнях страниц, но не написал ни одной более или менее серьезной статьи. Каждый раз, выезжая в экспедицию, он мечтал привезти необычный материал и опубликовать статью, которая бы сразу принесла ему славу. Интересные материалы были, вдумчивый ученый написал бы не одну статью, но Дубский не обладал аналитическим умом и писал только расплывчатые, обширные отчеты, которые как-то оправдывали его поездки и денежные расходы.

После полудня Дубский собрал молодых охотников, пригласил Хорхоя и выехал с ними в старое Нярги, где одиноко жил Полокто.

— Почему он один остался? — спросил Дубский Хорхоя.

— Ушли от него дети, жены, вот он и остался. В колхоз не вступил.