ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Холгитон порядком надоел Кирке, он каждый день являлся к нему советоваться, как дальше достраивать медпункт.
— Обыкновенный дом, пятистенный, — в сотый раз повторял Кирка.
— Нет, нэку, дом доктора не может быть обыкновенным, — твердил свое Холгитон, — я был в таком доме, знаю.
— Ты был в городской больнице, там другое…
— Мы не хуже их, у нас не должно быть хуже.
— У нас обыкновенный медпункт.
— Ох, нэку, как ты любишь это слово «обыкновенный». Ничего теперь не может быть обыкновенного, запомни это.
Подходил сентябрь, рыбаки собрались на кетовую путину, а Кирка все еще не решил, остаться ему в Нярги или уехать в другое село. В кругу своей семьи, рядом с ласковой матерью, рассудительным отцом Кирка обретал спокойствие, крепла уверенность в своих знаниях, и ему никуда не хотелось уезжать из-под теплого родного крова и из села, где родился и провел юношеские годы. Дома он принимал больных, выдавал порошки, микстуры, мази и спорил с ними, когда отказывались от сладкого лекарства. Уверенные в своей правоте, больные принимали медвежью желчь или иные домашние средства, потом вызывали шамана. Кирку это не беспокоило, он знал, пройдет немного времени, и его односельчане поверят ему. Конкуренции шамана он не боялся, но его тревожило спокойствие Хорхоя, бездеятельность его.
— Зачем мы недавно жгли еэвэнов, отбирали шаманские бубны? Зачем вывезли священный жбан? — спросил он однажды Хорхоя.
— Тогда так требовалось, — невозмутимо ответил он. — Теперь по-другому, Конституция разрешает. Я думал касан устроить, душу отца отправить в буни, да вот Дубский увез не вовремя великого шамана.
— С Богданом ты советовался?
— А чего советоваться? Голова есть своя, потом Конституция выше Богдана.
— Эх, Хорхой, слишком ты грамотный стал.
— Не такой, конечно, как ты, но ничего; понимаем.
— Ничего ты не понимаешь! Дурак! А еще председатель сельсовета.
— Что председатель? Что председатель? Ругаешь советскую власть? Недоволен? Ты осторожнее, брат, предупреждаю тебя. Газеты читаешь, знаешь, как с врагами народа…
Придет время, и Хорхоя подправят, в этом Кирка не сомневался. Не из-за него он собирался покидать Нярги — замучили его старики и родственники из-за священного жбана, который он вывез из Хулусэна и отправил в Ленинград.
— Не обращай на них внимания, — советовала Каролина Федоровна, — покричат, поругают и скоро забудут.
Кирка соглашался с учительницей, она права, жизнь так стремительно бежит, что скоро все забудут об этом проклятом жбане. Другие интересные дела захлестнут людей. Но как Кирке быть с Мимой, с первой любовью, с ее дочерью? Как глядеть в глаза своей бывшей жене Исоаке? По-прежнему его беспокоят красивые глаза Мимы, каждый раз при встрече с ней он чувствует, как начинает учащенно биться сердце. Заметив ее издали, он обходит ее стороной. Обходит он и Исоаку. Но сколько это может продолжаться? Ему же жить в Нярги, встречаться с ними каждый день, с первой любовью и первым позором. Как ему быть, не лучше ли уехать из родного села?
— Правда, уедешь? — спрашивала Каролина Федоровна. — Куда, в какое село? Из-за Исоаки бежишь? Ну, сознайся, мы же друзья, Кирка.
Кирка знал, что его отношения с молодой учительницей уже не были просто дружбой. Если бы не Каролина, то он давно уже покинул бы Нярги.
И Каролина знала, что пришла к ней большая любовь. С тех пор как Кирка вернулся в родной дом, встречаются они ежедневно, но признаться в своих чувствах не решаются. Все село знает об их встречах…
— Нанайку не может найти, что ли? — говорили одни.
— Там, в городе, к русским привык, зачем ему нанайка?
— Молодец Кирка! Такую красавицу в сетку запутал.
Каролина другое выслушивала от матери.
— Так кто же будут внуки, нанайцы? — спрашивала Фекла Ивановна.
— Может, нанайцы, а чем плохо?
— Плосконосые будут?
— Средний нос будет, ведь у меня острый. Тебя только нос беспокоит?
— Свой, русский-то человек привычнее.
— Перестань, мама, может, и русский будет у тебя зять, мы ведь ничего не знаем, мы с Киркой просто дружим.
— Чего мать-то обманываешь, не вижу, что ли? Моряков, командиров раньше приветливо встречала, а сейчас?
— А сейчас некогда, вон сколько работы в школе. К первому сентября школа должна быть готова, сама белю, крашу.
Каролина уставала за день в школе, но как только наступали сумерки, позабыв об усталости, шла на свидание.
— Медпункт почти готов, побелили уже, видела сама, — говорила она Кирке. — Кто хозяином будет?
Кирка молчал.
— Ты все еще не решился? Нерешительный ты.
— Если бы мне помогал Хорхой…
«Я тебе помогу, милый, любовь тебе поможет!» — хотелось крикнуть Каролине, но она сказала:
— Он мне помогает, дед твой помогает, обещают пристроить один класс в будущем году, потому что, я думаю, скоро семилетка будет в нашем селе.
— И ты останешься здесь?
— Останусь, мне здесь очень нравится. «И я останусь! Милая Карочка, останусь!» — Кара… Что мне делать? Хочу здесь работать, но сама знаешь…
— Знаю.
— Нет, не знаешь, ты ничего не знаешь… — Кирка почувствовал удушье, будто собирался прыгнуть в воду с высокой баржи или с рубки катера.
— Знаю. Из-за жбана и из-за бывшей жены Исоаки, но это глупо…
— Карочка, я тебя люблю, я потому не уезжаю, но ты еще не все знаешь…
Кирка замолчал. Молчала и Каролина.
— Я тебе все скажу, не могу больше молчать. Потом уеду.
— Ты скажи и останься. Или лучше я скажу за тебя. Ты был совсем молодой, пришла к тебе первая любовь, ты полюбил девушку, зовут ее Мима.
Кирка схватил руку Каролины, притянул ее к себе и охрипшим голосом спросил:
— Откуда тебе это известно?
— Стойбище Нярги маленькое, все, что происходило в одном конце, знали в другом. Ты думаешь, люди не знали про вашу любовь? Разве женщины не могли подсчитать, когда Мима вышла замуж и когда родила дочь? Когда тебя женили на тете, думаешь, не жалели тебя люди? Ты же был такой несчастный…
Кирка словно прыгнул в воду, ушел глубоко и стал задыхаться, будто и на самом деле тонул.
— Давно все знаешь?
— Женщины все мои подруги, даже Мима…
Он, кажется, всплыл на поверхность, вдохнул полной грудью свежий, ароматный воздух.
— Я люблю тебя, Карочка, люблю!
— Не уедешь?
— Нет! Никуда я не уеду, я всегда буду здесь жить!
Он крепко обнял ее, отыскал ее губы, и сердце его бешено забилось.
— Я тоже, Кирка, остаюсь… Я тоже… очень… — шептала Каролина.
На следующее утро Кирка сам разыскал Холгитона и потребовал, чтобы тот немедленно завершал работу на медпункте, будто старик на самом деле являлся бригадиром. Потом позвонил в райздрав и тут же выехал в Троицкое за медикаментами. Возвратился он после выезда рыбаков на кетовую путину, когда начались занятия в школе. Медпункт был готов, в углу, как он велел, стоял шкаф для медикаментов и приборов, возле него стол, топчан.
— Как, доволен, все правильно сделал? — допытывался Холгитон, разглядывая пробирки и нюхая каждую бутылку с жидкостью. — Напугал ты меня в то утро. Скорей да скорей, думаю, с чего это он? Молчал, молчал — и вдруг скорей. Работать, наверно, захотелось, да? Соскучился по делу? Знакомые лекарства, по запаху чую, я у Косты-доктора все лекарства перенюхал. Что-то у тебя совсем мало ножей, всяких щипцов, пилы даже нет. У Косты все, все есть.
— Он, дака, хирург, большой доктор.
— Верно, большой доктор. Это что за лекарство, нэку? Очень хорошо пахнет!
Холгитон держал в руке бутыль с медицинским спиртом. Кирка усмехнулся, он еще в Троицком приклеил к бутыли бумажку с изображением черепа и костей, что, по его мнению, должно было отпугнуть желающих выпить.
— Это лекарство на спирту настоено.
— А, потому знакомый запах. Внутрь нельзя принимать?
— Сам видишь бумажку, смерть нарисована.