И ходить с ним «Динамо» больше не имело смысла. Но мы продолжали, потому что он просил. Там была Ромашка, и ему казалось очень важным ее кормить. Ромашку он очень полюбил. К Мишке он относился, как учительница младших классов – к способному непоседе. Бросив ему кости, мальчик, пыхтя, пробивался по снегу на площадке перед бассейном к крыльцу, где лежала Ромашка. Снега было ему по пояс. Но помочь он не разрешал, это его сердило. Так что я стоял и смотрел, как он проложит дорожку.

Ведь мы, конечно, были первыми посетителями.

Пробившись к ступенькам, он залезал на них, и навстречу ему поднималась Ромашка. Он была совсем уже слабая и ходила, пошатываясь. Казалось, что она здесь и спала. Но меня вялость ее движений не обманывала. Спали собаки в конуре за углом здания, и я знал, что она специально вставала и тащилась сюда, чтобы встретить мальчика. Вероятно, дело было в еде, хотя даже если мы и забывали пакет с жиром и мясом, Ромашка все равно приходила.

Мальчик гладил ее, сняв варежки, и я напоминал себе не забыть вымыть ему потом руки.

Ростом он был чуть выше этой самой Ромашки – нелепого черного пятна на снегу, пошатывающегося, доброго, со взглядом старика, впавшего в детство. Да так, наверное, и было.

Я никогда ничего не чувствовал к собакам – мне не хотелось в детстве, чтобы мне подарили щенка, но я никогда их и не боялся, – поэтому смотрел на мальчика и Ромашку с отстраненным любопытством.

И сейчас так смотрю.

Хотя нет уже ни Ромашки, ни снега, ни бассейна «Динамо». Мальчик, к счастью, есть.

Но он уже не тот.

ххх

Мы, конечно, не сдружились. Я просто водил его на бассейн – то на один, то на другой, – и мы много разговаривали о космосе, бомбах (его интересовало, какая сильнее – атомная или нейтронная) и Ромашке. Как-то он сказал мне:

– Купишь мне собачку? – сказал он.

– Таксу, – сказал он.

– Если мама разрешит, – сказал я.

Мама вскоре приезжала, так что я стал потихонечку собирать его вещи. Он посматривал на это, но ничего не говорил. Просто собирал косточки после ужина – я сварил цветную капусту, а потом кусок индейки, – и говорил:

– Вот, Ромашка позавтракает, – говорил он.

Я кивал, не отрываясь от книги, это были «Супружеские пары» Апдайка, благодаря которым я пережил очередной приступ своего писательского бессилия. Ну, еще позвонил пару раз нескольким своим знакомым, которые, едва лишь узнавали, что я сейчас отец-одиночка, готовы были мчаться ко мне, чтобы составить компанию. В женщинах это будит.

… утром я выходил в угол, где он спал – в студии я просто повесил штору перед его кроватью, – и прислушивался. Меня интересовало, дышит ли он. Он дышал. Я поправлял одеяло – аккуратно приподнимал над ногами и смотрел, нет ли ничего на коже, – и отправлялся в тот угол, где кухня. Вынимал из холодильника пакет для Ромашки и клал в рюкзак. Ждал, когда мальчик проснется. Потом я его кормил и мы шли на «Динамо». Там он бросал мою руку у калитки, еле открывал ее, продавливая в снег от себя, и брел – как полярник навстречу арктическому ветру – к крыльцу. Где уже чернела еле встающая Ромашка.

Жир она просто глотала. А косточки догрызал Мишка.

ххх

В феврале вернулась мать мальчика и, конечно, забрала его.

Это правильно, потому что дети должны жить с матерью, если мать не пьет, не принимает наркотики и не проститутка. Моя бывшая жена не была ни тем, ни другим, ни третьим. Мы просто не могли найти общего языка. Так что мы с ней и не разговаривали, когда она заехала за мальчиком, и ждала, пока тот поест. И слушала его восторженные рассказы про Ромашку.

– А Мишка такой плут! – добавлял он с плутовской улыбкой.

Жена глянула на меня. Мы тоже друг другу улыбнулись. Она забрала мальчика и он на прощание меня обнял.

– Приезжай каждую пятницу, – сказал он.

– Зачем? – сказал я машинально, и спохватился, но оправдываться и извиняться было уже поздно.

– Я обязательно буду приезжать, – сказал я.

Он простил меня очень быстро. Не разнимая рук, сказал:

– За пакетом для Ромашки.

Я стал приезжать к ним каждую пятницу за пакетом для Ромашки. Он называл это «собакины кости» и я не смог объяснить ему разницы. Полтора года каждую неделю, я появлялся, чтобы поговорить с мальчиком и рассказать ему про Ромашку.

– Вчера она крутилась вокруг меня, будто тебя ждала, – говорил я.

– На этой неделе Мишка был не в настроении, – говорил я.

– Собаки ждут не дождутся, когда потеплеет, – говорил я.

– Ромашка подлечила ногу и теперь даже и не хромает, – говорил я.

– Мишка поймал крысу, а Ромашка ее отпустила, – говорил я.

– Ромашка съела все, что ты ей передал, и облизнулась, – говорил я.

Мальчик слушал с восторгом.

Я не решился сказать сыну, что Ромашка умерла спустя неделю после того, как мать забрала его от меня.

Полтора года я сочинял истории про Ромашку и Мишку, – тот хоть и загрустил после смерти подруги, но жил, – расцвечивая их самыми небывалыми подробностями. Ромашка и Мишка спасали бассейн «Динамо» от воров и дружили с белочками, клали мне лапы на руку и и передавали привет мальчику. Весной он хотел пойти на «Динамо», чтобы повидать Ромашку, но я его отговорил, сказав, что там нет горячей воды. Летом сказал, что ее вообще спустили и Ромашка уехала поэтому в деревню, сторожить овец.

Следующей зимой я еще что-то придумал.

За два года мальчишка стал отличным пловцом и вытянулся. Он спокойно встретил известие о том, что Деда Мороза не существует и это родители положили под елку тот настольный хоккей. И что вставать рано утром придется из-за тренировок – тоже. Это ему пригодится, знал я, даже в его шесть-то лет.

А мне уже за тридцать, и я каждое утро, – в пять часов, – поднимаюсь, чтобы пройти через пустой парк, и толкнуть крутящиеся ворота бассейна «Динамо». Откуда-то из-под дерева во дворе ко мне бросается желтое пятно – это Мишка, которому я скармливаю «пакеты для Ромашки», приветствует меня, – и я, почесав пса за ухом, поднимаюсь по ступенькам ко входу. Иногда мне чудится, что у двери на полу что-то темнеет

Но это всего лишь тень дерева.

ДАВАЙ ПОКРАСИМ ПУШКИНА

– Заладили, Пушкин, Пушкин, Пушкин, Пушкин… Да пошел он на хуй, этот ваш Пушкин!

– Точно!

– Сколько себя помню, все меня тычут этим Пушкиным сраным.

– Верно!

– Пушкин то, Пушкин се, управдом краны чинить отказывается, потому что денег нет, просишь починить по-хорошему, а он тебе, Пушкин что ли денег даст, в дверь куда-то войдешь без стука, а тебе – Пушкин стучать будет…

– Верно!

– Да меня еще в школе задолбали Пушкиным! Господи, эта училка сраная, ну, по-русскому, она меня затрахала в свое время им, вечно она приговаривала, что Пушкин это наше все… какое «наше»? Это ИХ все!

– Кого их? Училки по-русскому?

– Русских, кретин!

– А, понятно!

– Понятно ему! Эти блядь русские затрахали всех своим Пушкиным, хотя он вовсе не был русским.

– А кем он был?

– Ты что, совсем тупой?

– У нас не было уроков русского языка и литературы, я же младше тебя, это у вас они были. С каких хренов я должен Сам что-то читать об этом Пушкине сраном?

– Ладно, рассказываю. Пушкин был негр.

– Настоящий?

– Стопроцентный. Как мы с тобой румыны, так и он негр.

– Значит, настоящий негр.

– Стопроцентный, я тебе говорю. Они его с дерева сняли.

– А кто же за него писал эти…

– Стихи? Да у него говно, а не стихи. Конек блядь Горбунек, про деда еще какого-то с длинной бородой, про дядю еще, про то, как этот негр кого-то встретил и у него все из башки вылетело, еще хрень какая-то. Руские говорят, будто бы он великий поэт, а он говно, и никому, кроме самих русских, на хуй не нужен! Но, почему-то, его сраный памятник у нас в румынском городе Кишиневе, а не у них, в их сраной Москве.

– Разве в Москве нет памятника Пушкину?

– Ты его там видел?

– Нет. Но мы строили дом в Бутово, а там я вообще памятников не видел.