Мастера. Тем они и отличаются от всякой херни, что в состоянии оценить замысел и силу соперника. Я избавил от страданий бытия и Сарояна. Следующим был Буковски, и это было очень тяжело. Старый пьяница сопротивлялся, как мог. Попробовал разнести мои позиции, сочинив великолепную историю про пьяницу-почтальона, который приносил всем в конверте вместо денег Дьявола. Но я-то был с Ним повязан, так что мой рассказ был о том, как Бог ждет письма с Дьяволом внутри, ждет, и пьет, совершенно опустившись, валяясь на продавленном диване в одних сатиновых трусах-семейках. Пьет и ждет. Буковски, кстати, – как и все алкаши, – умирать не хотел. Но, как и все гении, понимал, что чувство меры просто необходимо.

Я разнес ему голову печатной машинкой, по которой кровь уже просто стекала, и понял, как устал.

В первом ряду мне вежливо хлопали двое: верзила в свитере и джентльмен в костюме. Хлопали сдержанно и вежливо, Хэм и Фитц.

Все только начиналось.

ххх

Дальше пошел настоящий калейдоскоп. Ну, или мясорубка, как вам угодно. Я лихо расправился с Селином – мизантроп сраный только и делал, что кривился, пока не перестал дышать, – довольно быстро разобрался с Чапеком. Потом был невероятно сильный соперник, Фаулз, но он слишком увлекся постмодернизмом, и, как и все старомодные – не то, что нынешние – англичане, был чересчур выспренним. Потом пришел черед Гари, но глаза у того были как у сломленного человека. Он только начинал пробовать мою оборону чересчур метафоричными – ох уж эти французы – рассуждениями о мире, о-ла-ла, и даже не приступил еще к сюжету, как я, замотав его диалогами, уложил прямым правым – историей воздушного змея с ударным концом.

Следующим был Бабель, и это приятно будоражило. Разговаривать по правилам боев на татами было нельзя, но бойцы это правило нарушали, а рефери особо не заморачивались на этот счет. Так что я мог, наконец, высказать ему все.

– Сейчас ты заплатишь за то, что эксплуатировал южную тему, которую я всегда по праву считал МОЕЙ – сказал я. – Причем делал это лет за сто ДО меня.

– Эта тема должна была дождаться МЕНЯ, – сказал я.

– Ты заплатишь, блядь толстогубая, – сказал я в ярости, а он только посмеивался.

Но он заплатил. Я превосходно изучил все его приемчики, и на «губки-устрицы, мясистый, как губы лошади зад, пестрое покрывало луга» и другие одесские заморочки, ответил выверенной, – и в меру жесткой, – новеллой про молодого человека, который ночует в чужом саду, ест виноград, его проносит, и единственное, чем он может вытереть зад, это страница из книжки его любимого писателя. Бабеля.

– Ну, это хотя бы было предисловие? – спросил он.

Я вежливо улыбнулся, и признал, что он умирает как мужчина. К тому же, когда он уже проиграл, я не мог не признать, что дело еще и в том, что он рассказ по году писал, и пятнадцати минут ему явно не хватало. С другой стороны, на кой хер ты лезешь в клуб лучших, если не в состоянии сконцентрироваться мгновенно?

Я убил и Бабеля.

… В углу, куда я отошел попить воды, бойцы отрабатывали удары и разминались на каких-то несчастных ублюдках. Ублюдки ныли, но даже не пытались сопротивляться. Ползали по полу после легкого удара, плевались кровью, и шептали друг другу «но мы-то все равно крутые перцы, да, парни, да, марта, да, алмат?». Их даже не добивали, они умирали сами.

– Это еще кто такие? – спросил я Маламуда.

– Эти груши? Не заморачивайся, – махнул он рукой.

– Сетевые авторы, – сплюнул он.

Я вернулся к боям.

Гонг звенел все чаще, татами был уже мокрый – каждый раз после проигрыша его чистили мокрыми тряпками, – груда мертвецов в углу зала росла. На мое счастье, Мейлер проиграл Хеллеру, а сам достался Апдайку. Ну, а уж того вполне технично сделал Шолохов.

Кстати, Шолохов я, да Бабель были единственными здесь, кто писал на русском из прошедших первый тур.

– Почему так мало наших на этом турнире лучших? – спросил я кого-то из судей. – Ну, русскопишущих?

– Ты что, чувак, ПРАВДА не понимаешь, почему на этом турнире ЛУЧШИХ так мало ваших? – спросил он.

Я заткнулся.

ххх

Постепенно в зале остались ДЕЙСТВИТЕЛЬНО сильнейшие.

И среди них я с удивлением – я и правда хорош, но мне никогда не везет – обнаружил себя.

Со Стейнбеком у нас вышла ничья, и нам пришлось отправиться на переигровку.

Мне повезло с заданной темой, да и вторым всегда быть легче, чем первым, так что я легко сделал его повестушкой про гастарбайтеров. Еще бы. В его время и слов-то таких не знали. Но Джон не обиделся.

– Обязательно выпьем, – сказал он.

– Виски, в Монтеррее, на какой-нибудь пустой бочке у причала, – сказал я.

– И чтобы волны бились об камни, и брызги до ног долетали, – сказал я.

– Если они там еще есть, эти бочки и этот причал, – сказал он.

– Если они там еще есть, – сказал я.

Мне стало грустно и я заплакал.

Но у меня не было выбора. Я победил Стейнбека.

А дальше на татами вышел Хэм.

– Привет, малыш, – сказал он.

– Привет, Хэм, – сказал я.

– Вижу, ты учишься, – сказал он.

– А как же, – сказал я.

– Держи нос по ветру, – сказал он.

– Буду, Папа, – сказал я.

– Ты ничего, – сказал он.

– Сейчас увидим каков ты в деле, – сказал он.

– Давай, Папа, – сказал я.

– Ладно, – сказал он.

– Ладно, – сказал я.

– К бою, – скомандовал рефери.

Хэм играл нечестно. Он печатал, глядя на меня со снисходительной улыбочкой и я понял, наконец, почему она так раздражала Фитцджеральда. Это было что-то вроде сигарной вони в лицо сопернику во время шахматного турнира. Ладно. Шахматы так шахматы. Я сделал ход конем. Это был рассказ в стиле раннего Хэма, но с моей начинкой. Скульптура изо льда с бушующим внутри нее серным пламенем ада. Сумасшедшая в теле леди. Шлюха в передке святой. Я обжегся, когда писал этот рассказ. Хэм даже решения судей ждать не стал.

– Ты мужчина, малыш, – сказал он.

– Ты Великий мужчина, Хэм, – сказал я.

– Просто в этот раз мне повезло чуть больше, – сказал я.

– Ни хрена тебе не повезло, – сказал он, и я согласился.

– Я заслужил, – согласился я.

– Ты заслужил, – сказал он.

Из уважения судьи позволили ему еще раз застрелиться.

Мне снова стало грустно. Но это уже не имело значения.

Все они были мне как отцы родные.

Но я пришел побеждать.

Да они и сами себе выбора не оставили.

Это же они и научили меня побеждать.

ххх

Фитцджеральд, позер этакий, вышел в костюмчике.

Ладно, я вытер пот и кровь с торса, и пожал ему руку. Он сказал, не отпуская ее:

– Вы, молодой человек, полагаете, что у меня хер маленький?

– Нет, сэр, – сказал я.

– Вы все полагаете, – сказал он, – потому что Зельда, пизда такая, об этом только и твердила, и внушила мне, а Хэм, пиздобол старый, не удержался и написал…

– Нет, я так не думаю, – сказал я.

– Думаешь, – сказал он и добавил, – поэтому я твои мозги по стенке размажу, говнюк, понял?!

– Я вас понял, сэр, – сказал я.

Я не мог не быть нежным с человеком, написавшим «Ночь нежна». Но я победил и его. Он, как обычно, запутался на подходе к финалу, а я возьми, да и обойдись простотой, но не той, что от убогости, а настоящей великой простой одеяний Древнего Рима. Мой лаконизм превзошел лаконизм Хэма. И все это – напоминаю – с начинкой из кипящего сероводорода Миллера.

– Сэр, я правда думаю, что у вас большой, – сказал я, когда Фитц, стараясь не помять костюмчик, прилег на татами.

– Ну, у тебя, парнишка, еще больше, – сказал он ворчливо.

Он выглядел одиноким и несчастным. Как парень с дыркой в голове, плавающий в бесконечности на матраце посреди своего бассейна в роскошном доме у залива. В доме, не принесшем ему счастья.

Мне опять стало очень плохо, но это, как и раньше, не имело значения.

Из глубины зала на меня с интересом посматривали Гашек, Костер и какой-то немец, сбацавший «Нибелунгов». ..