Рыбка Евдокия всплыла и стала хватать пузырьки на поверхности воды. Это значило, что поднимается атмосферное давление.

Лоринков подумал, что будет дождь.

Серенький волчок

– А теперь перед нами выступит хор поэтических блядей! – воскликнул молодой человек в очках.

– Но вы особо не заморачивайтесь, это же всего лишь бляди, – сказал он.

– Как говорится, я лучше блядям подавать буду ананасную воду, – сказал он.

– А как там дальше, я уже не помню, – сказал он.

Зал, не обращая внимания на конферансье, гудел.

– Даня, Даня! – крикнул вдруг кто-то из гущи мата, дыма и перегара.

– А телки-то при понятиях? – спросили конферансье.

– Самые, что ни на есть, понятийные, поэтические, – сказал конферансье.

Ушел со сцены. Место его заняли примерно пять-десять – у присутствующих в глазах двоилось, – девушек с нервными лицами и решительными глазами. Они были бы похожи на двадцать шесть бакинских комиссаров, подумал сценарист Лоринков, не будь их на шестнадцать-двадцать меньше, будь они мужчинами, и живи они в Баку. То есть, девчонки ну никак не были похожи на двадцать шесть бакинских комиссаров. Поняв это, Лоринков покачнулся на стуле, и выпил еще водки. Девушки, взявшись за руки, стали нервно говорить по очереди.

– Если сегодня где-то зажегся свет.

– Значит его погасит Путин, – читала одна.

– Он придет, поглядит внимательными глазами палача.

– И погасит свет, – читала она.

– Путин, Путин, Путин.

– Проклятье России как Распутин! – читала она.

– Только без бороды и зовут Володя,

– А не Григорий и с бородою, – читала она.

– О, сколько крови в глазах государственных шлюх,

– Сколько муки в глазах отставных палачей, – читала она.

– То есть пардон, попутала, – сказала она под сочувственное молчание зала.

– Свет погас, мир цепенеет в темноте первобытного ужаса.

– Это Путин пришел и щелкнул выключателем, – читала она.

– Просто сделал щелк и мы все трусливо молчим.

– Пока где-то в Уренгое трахаются с нефтью нефтянники, – читала она.

– А дальше я забыла, – сказала она.

Зал зааплодировал. Крепко нетрезвый Лоринков краем уха уловил обрывки фраз.»… циальная поэзия… ули бы не… ГБ и фонд Сороса… спайка, она в трубах, а матка то совсем друго… завтра в стоке? говорят, один джинс… и лирой музу я успешно возбуждал…». Лоринков глянул на левую руку. Та сильно дрожала. Лоринков увидел, что на его руку глядит какой-то москвич в цветастом чулке на голове. Взял ножик с соседнего стола – на своем ему резать было нечего, – и пришпилил ходуном ходившую руку. Выпрямил спину. Раздул ноздри.

«Перфоманс, перфоманс, в рот», зашептались в зале.

Заговорила следующая девушка:

– Я проснулась, причесалась, поссала, – сказала она.

– Почистила зубы, вымыла руки, нанесла макияж, – сказала она.

– Выпила триста граммов кофе, снова поссала, – сказала она.

– От кофе ведь постоянно хочется ссать, – сказала она.

– Ссать и не спать, – сказала она.

– Я собрала сумку, придумала это стихотворение, – сказала она.

– Записала его на бумаге, сунула в кармашек сумки, – сказала она.

– Между прокладкой и счетом за электричество, – сказала она.

– И приехала в клуб «Билингва» читать этот стих перед пьющей публикой, – сказала она.

– Чтобы потом курить крепкие сигареты, пить кофе, слушать других поэтов, общаться, – сказала она.

– И вернуться домой на метро, – сказала она.

Вздохнула. Помолчала. Зал зааплодировал. Лоринков выдернул нож из руки и стола и осуждающе покосился на публику. Он не любил, когда поэтов перебивали.

– Зачем вы ее перебиваете? – спросил он публику.

– Она сейчас будет читать свое стихотворение, – сказал он.

– Володя, – сказала конферансье.

– Это и было стихотворение, так тебя разэтак, – сказал он.

– Это верлибр, – сказал он.

– Молдаване, – сказал он.

– Как же вы меня достали уже, – сказал он.

– Ты вымыл стаканы? – сказал он.

Сценарист Лоринков, вечерами подрабатывавший мытьем стаканов в клубе «Лингва», покраснел, заткнулся и пошел мыть стаканы под равнодушными взглядами москвичей. Покидая помещение, он услышал, как читает последняя девушка:

– Я сегодня нарядилась, прыг да прыг да хлоп да хлоп.

– В нашем доме появился замечательный холоп.

– Он и скот пасет и косит, и играет на трубе.

– У меня от его вида – потеплело все в п… де!

Зал взорвался аплодисментами.

* * *

…встав у стойки, Лоринков налил себе еще выпить.

– Хочешь пить? – спросил его бармен.

– Да, – сказал Лоринков.

– Так выпей воды, – сказал бармен.

– Я не собака утолять жажду водой, – сказал Лоринков.

– Все-то ты украл, – сказал бармен, и заставил Лоринкова вернуть мелочь в кассу.

– Даже этот ответ и диалог, – сказал он.

– Я постмодернист, – сказал Лоринков.

– Мне можно, – сказал он.

Поглядел на руки. Алели шрамы. Дрожали пальцы. Левая рука так вообще все дергалась, кисть ходила, как у капитана в фильме про рядового Райена. Да еще и рана начала синеть по краям.

Лоринков поправил воротник рубахи правой рукой, потянулся к бутылке.

– У тебя жена, дети, есть? – спросил бармен.

– Да, – сказал Лоринков.

– У тебя дома дети, жена, а ты тут такой муйней занимаешься, – сказал бармен.

– Заткнись чмо, – сказал Лоринков

– Что у тебя с руками? – сказал бармен.

– Натер, – сказал Лоринков.

– Дрочил, что ли? – спросил бармен.

Лоринков, не размахиваясь, ударил того бутылкой в висок. Бармен недоуменно глянул на помощника, прицелился, размахнулся, и только тогда упал, отключившись. Лоринков выпил еще. Случившегося не заметил никто, потому что в клубе уже дрались. Какой-то смуглый мужчина с чистейшим московским выговором швырял в публику пустые пивные кружки, в ответ в него летели столы.

– Бездарности и графоманы, – кричал мужчина.

– Ма-а-а-а-сквичи сраные! – кричал он с чистейшим московским акцентом.

– Гастарбайтер, – кричали в ответ люди.

Лоринков разбил бутылку об край стола, сунул в спину кому-то «розочку», припер забившееся тело к стойке, пошарил по карманам. Не почувствовав удара, опустился на колено, изумившись тому, что в глазах вдруг позеленело. Поняв, что пропустил слева, броском в ноги оторвал незнакомца от пола, швырнул в стену. Бросил вверх стул, – целясь в лампочку, – в темноте пополз торопливо под стол, прижимая левой рукой чью-то бутылку. Съежился в комочек, постарался выпить все залпом, отпихивал кого-то ногами, потом все-таки вылез, бросился в кучу мала, что-то еще пил, блеванул, снова ударили, бил кого-то, опять зеленое, вспышка, свет, да, не…

Играла, перекрикивая гул коллективной драки, музыка.

– Персонал Жесус, – мрачно пел солист «Депеш Молд».

Жесус, – пел он.

Казалось, что звал.

* * *

В тот вечер в планах сценариста Лоринкова посещение поэтического клуба не значилось. Он, напротив, побрился и даже ничего не пил, потому что должен был сдать очередную главу театрального сценария. В противном случае, – сказал дедушка Антон Палыч, нанявший Лоринкова несколько месяцев назад, – никакого Простоквашино не предвидится.

– В смысле, поедешь домой, в Молдавию, – сказал Антон Палыч.

– Все ясно? – сказал он.

– Конечно, Антон Ерофеич, – волнуясь, ответил Лоринков, всегда путавший имя босса, когда волновался.

– Палыч, – сказал Антон Палыч мягко.

– Мур, – сказал Антон Палыч.

Почесал за ухом очередной практикантке из театральной школы, постоял задумчиво у сцены, погрозил сценаристу мягко пальчиком, и ушел. Лоринков, оставшись один, вдохнул запах сцены.

Театр… МХАТ, МХАТ, тепло подумал Лоринков. Или «Табакерка»? Хер поймешь, Лоринков не очень разбирался в театрах Москвы, тем более, в их названиях. Он просто приехал в Москву несколько лет назад, и перебиваясь со спирта на водку, устроился куда-то сценаристом. Зачем он это сделал, Лоринков и сам не понимал. В прошлой жизни он был преуспевающим провинциальным маркетологом. Стоило ли менять ее на нынешнее существование? Лоринков сомневался. А еще крепко пил и писал сценарии для театра. Позже ему объяснили, что это театр имени Чехова, и что на пьесах Лоринкова здесь сколотили кассу и вернули пошатнувшуюся, было, репутацию. Неважно, думал Лоринков, мучаясь изжогой после баночного пива, главное, платили хорошо.