Изменить стиль страницы

Закончил Ион стихи цитировать чудные, за десять лет работы заученные. Подошел к факелу, через тела ступая. Взял в руку. Поводил задумчиво огненной по воздуху.

Запахло, почему-то, яблоками…

…в Кишиневе, куда Ион прилетел первым же рейсом из Москвы, москвич – именно так он представился в службе такси – взял машину, персонального водителя, и рванул домой. В родные Мерены. Там нашел Стелуцу. Старшенького, Никидуцу, так и не повидал. Тот как раз вчера ночью ушел хлеба по дорогам просить. Потом найду, решил Ион. Объяснил все любимой. Та, отощавшая, ослабевшая, ушам своим не верила. Счастье какое семье ее привалило!

– Только поторапливаться надо! – сказал Ион.

– Белый порошок больше суток не действует, – сказал он.

– Очнутся, увидят, нет факела, нет меня… война начнется, – сказал он.

– И не объяснишь им, что я заради сохранности его взял, – сказал он.

– Присмотреть, пока они там в отключке валяются, – сказал он.

– Чтобы не спер кто, – сказал он. – А если решат, что я украл….

– На Молдову нападут танки русские, – сказал он.

– Но это еще полбеды… хуже, уволят меня, – сказал он.

– Так что собираемся, режем Анну-Марию, и в путь, – сказал он.

Стелуца сказала:

– Ион, но ведь не по-людски получается, – сказала она.

– В смысле, – сказал Ион.

– Мы ведь почти миллионеры уже, – сказала она.

– Надо бы праздник устроить на все село, – сказала она.

Ион погладил любимую по волосам, черным, как «Мерседес» хозяина. Сказал:

– Милая, в бою все решает слово «вовремя» – сказал он, вспомнив лекции хозяина для молодых гостей, которых тот звал, почему-то, «нанашистами», хотя всему миру известно, что у русских дикарей нет никаких «нанашей» (кум – с румынского).

– Раньше полцарства за коня давали, – сказал он.

– А мы сейчас пол-Федерации за корову выручим, – сказал он.

Сжал в руке нож. Пошел резать последнюю корову, Анну-Марию. Глянула та на хозяина покорно – от недокорма на ногах еле держалась, – и шею подставила. Словно молдаванин паспорт пограничнику румынскому протянула… Потекла по рукам кровь скотины покорной. И хоть Ион руки вымыл, но чувствовал ее – липкую, мерзкую, – когда мчался на такси в Кишинев со Стелуцей, и когда на деньги, от продажи туши вырученные, ящик яблок покупал. Настоящих, фермерских! Не то, что говно это русское – ватное, искуственное. Натуральный продукт! С лейблой «made in France» («выращено без применения пестицидов и собрано в Молдавии» – рум.)

Из супермаркета в аэропорт рванули. Успели на последний рейс, тряслись в зоне тур-бу-лен-т-нос-ти, потом в такси – от аэропорта Домодеово до дачи хозяйской…

…встретила она Иона с женой пепелищем.

От неожиданности Ион ящик из рук выронил и покатились по земле наливные яблоки. На черной земле, покрытой пеплом, алели они ранами… Оглядывал Ион место побоища. Валялись изрезаненные, обкромсанные трупы гостей. Маргарета Симоньянц на осине с овцой болталась – их на одной петле повесили. Карлик, – не больше конского хера в длину – Свандзидза, по шею в землю закопан был, а глаза, нос и рот с ушами, скотчем заклеены… Тина Хачапури лавашом обернута, и на огне заживо поджарена… Остальные кто на десять кусков порублен, кто на кол посажен, без рук, без ног… И посреди всего этого – надпись загадочная на пепле.

Special Forces of Republic Che…

Ни хера не понятно…

Значит, сатанисты, понял Ион.

Дрожа, по пепелищу пошел, хозяина выискивая. Нашел одну лишь голову с глазами выпученными. Рядом камера валялась. Поднял Ион механизм заморский, тюкнул касету легонько, стал смотреть. Закрутилась пленка. Minaieff live – появились буквы. Потом и картинка пошла. Страшная! Творилась в кадре расправа. Здоровенные бородачи в масках бегали за визжащими гостями, пылала уже дача на заднем плане, а на переднем хозяин на коленях стоял, пощады просил.

Частил скороговоркой, в кадр глядя:

– Товарищи, товарищи, вы не так поня… – говорил он.

– Это все пиндосы, это все… – говорил он.

– Молдаван у меня был, лакей, он, он украл, сука! – кричал он.

– Раздираемая геополитическими интересами Востока и Запада, – в ужасе бормотал он, когда камера все приближалась.

– Молдавия в очередной раз нанесла нам предательский удар в спи… – хрипел он из-под военного сапога, на голову уже наступившего.

– Пацики, пацики, это же я, Серега, свой, я с конторы, как вы бля, как эрнст львоввич констан…. у меня и корка есть, – шипел он, когда в кадре уже появлялся кривой нож.

– Эдик, Эдик, как же так, ты, своими руками… мы же друзья… – шептал он, а нож уже начинал чертить красную кривую черту на морщинистой шее, которую хозяин, вспомнил со слезами Ион, все собирался подтянуть, да никак не собирался, и, получается, никогда уже не соберется.

– Мы же vля… одна vля коман… контркультурный vля ресур… – захлебывался он кровью.

– Не ссы, братан, – сказал за кадром голос с сильным кавказским акцентом.

– Я биля книга про твой слуга напишу, называть «Гастарбайтер» – сказал он.

– Еще посмертно в Конторе тебе присвоили «Героя России», – сказал он.

– Все, что могу… а сейчас извини, работа, – сказал он.

Появилась на экране рука в перчатке, стала вырывать позвонки из шеи хозяина несчастного. Тот забулькал и испустил дух. Камера пометалась еще по сцене побоища, потом стихла, опустилась на землю хлопьем пепла, после пожара осевшего… Замельтешили серые зерна. «Видео из финишед» – появилась надпись. Ион, не чувстуя рук, поднял с земли яблоко. Не глядя на Стелуцу, укусил. не чувствуя вкуса, пожевал, сплюнул… Посвистывал наглым московским фраерком ветер. Качались на осине овцы. Плакала жена… Россия, Россия, подумал Ион. Ну, что за страна, подумал он. Сказал:

– Да когда ж я отсюда уеду? – сказал он.

…Сгорбившись, побрел с пепелища к дороге. Неслись по ней мерседесы. Смотрела мужу вслед окаменевшая от горя Стелуца. Летало над березами воронье. Вот одна ворона, самая наглая, на гарь опустилась. Ударилась оземь, обернулась тройкой удалой. Помчалась. Вихрь подняла. Закружились вновь над пустырем пепел да перья. Закрутились яблоки по двору черному, словно по тарелке волшебной Василисы-чаровницы. Посветлела тьма, огонек голубой на ней замерцал. Потом и тьма прояснилась, загорелся двор светом круглым, ровным, нездешним. Побежали по нему люди нарисованные, купола собра Василия Блаженного расцвели. Побежала внизу строка горящая.

«live broadcast of the Olympic Games… live broadcast of the Olympic Games… live broadcast of the Olympic Games…»

Заслуженный

Тут на сцену и выходит он. Наш, народный. Певец людей, десятки лет костьми своими мостившими БАМ, заводы и цеха Заполярья, каменистые дороги Афганистана. Мужественный, как морщина советского сварщика, сводившего болты над Днепрогэсом. Любимый, как чеканный профиль товарища Ленина, чье дело извратил негодяй Иосиф Сталин, которого очень своевременно разоблачил на Съезде Народных Депутатов товарищ Хрущев. Эх, кабы не Сталин, все бы пошло у нас по-нашему, по-ленинскому… Да что о нем, впрочем. Несмотря на то, что всякое было, сумел советский народ подняться, отряхнуться, и продолжить стремление к светлым заветам Ильича, похаянным Сталиным, и позже преданным сукой этой, Горбатым. Иуда, развалил страну. Да, правда. Были и такие. Замаскировавшиеся враги, подонки. Но народ ведь, народ… В массе своей он был, товарищи, за-ме-ча-те-ль-ный. Мы верили, стремились, строили, охраняли. И были у нас свои певцы. И какие!

Вот лучший из них и выходит передо мной на сцену.

Гляжу на него, родного, и чувствую, как слезы на глазах выступают… Наш. Заслуженный, советский. Родной. Иосиф Виссарионович Кабыздон. Выходит по-мужски. По-нашему, в раскоряку. Сразу видно, яйца есть. У меня, как и у всего зрительного зала, в груди захолынуло. Схлопнулось, а потом раздвинулось. Будто шторка в душе малюсенькая, а за ней дверца, как в произведении про трудящегося Буратино, пера выдающегося красного графа, Алексей Толстого. Вот, еще один пример того, каких титанов рожала великая советская цивилизация трудящихся, освобожденных от веков косности и мрака очистительной волной советской революции. Таких, как Иосиф. Наш. Кабыздончик.