Я крикнула. Но Сергей ушел выбрасывать мусорный пакет и до сих пор не вернулся.

С трудом вытащила ребенка из ванночки, поспешно перенесла в комнату и попыталась привести его в чувство. Но найденыш не подавал признаков жизни. Тогда я решила вызвать скорую, но представила себе как и чем смогу доказать свою непричастность к убийству чужого ребенка. Как он оказался у меня дома? Почему я привела его с улицы, кто дал мне право? Никаких скорых – решила я. Ну, кому он нужен, если даже его родные забыли о нем? Какая жизнь ждала бы его?

Его надо немедленно похоронить! Чтобы никто не знал о нем. Похоронить и забыть… Так будет лучше для всех нас.

– Никто ничего не должен знать! – шептала я, лихорадочно вышвыривая с антресолей скопившиеся там коробки. Мне удалось обнаружить узкий деревянный ящик, он вполне подходил, к тому же прекрасно умещался в дорожную сумку.

Я знала о старом кладбище, давно закрытом, там не должно быть людей, «туда мы и направимся» – разговаривала с беспомощным тельцем, обряжая найденыша в почти новые шорты и полосатую футболку моего уже выросшего сына. Я уложила мальчика в гробик и почему-то не решилась прибивать крышку, боялась стучать молотком, лишь слегка прихватила, чтоб не открылся по дороге. Бросила в сумку саперную лопатку.

До кладбища добиралась автобусом; может быть, надо было взять такси, но водитель мог меня запомнить, поэтому пришлось тащить тяжеленную сумку на плече, оно онемело за дорогу в набитом автобусе.

Кладбище приютилось на самом берегу реки: с одной стороны – обрыв, с трех других – старая чугунная изгородь. В зарослях обнаружилась калитка, чуть приоткрытая – вросла в землю. Я протиснулась и сразу же оказалась среди могил, плотно прижатых друг к другу. Ни одного свободного места, лишь узкая тропка среди заросших травой холмиков, покосившихся крестов и треснувших плит. И все-таки в одном месте, у самого забора, справа от меня обнаружился небольшой клочок земли.

«Буду копать здесь. Даже если это старая могила, то поставлю гробик сверху и засыплю. Ничего страшного. Надо только быстро, а то заметит кто-нибудь».

Сняла с плеча тяжелую сумку и поставила на чью-то могилу, достала лопатку, принялась копать.

Земля вперемешку с желтой глиной была на удивление податливой и рыхлой. Копала не поднимая головы, торопилась. Наконец, когда яма показалась мне достаточной, остановилась отдышаться. И тогда, оглянувшись, увидела вдалеке от себя старика, копошащегося у могилы, а за моей спиной, там, где стоял гробик с ребенком, присела бабулька в черном платочке. Я замерла. Гробик стоял на могиле, принадлежавшей кому-то из близких этой бабушки. Тем временем, она деловито достала из сумки несколько пирожков и намеревалась закусить, помянуть усопшего. Но, отвлеклась и заинтересованно наблюдала за мной.

«Сейчас спросит о разрешении и начнет выспрашивать, кого это я хороню!» – с ужасом подумала. – «Рядом дед, – если что, свидетелей наберется…»

Я представила себе, как меня тащат в милицию и обвиняют во всех смертных грехах и ужасах, какие только возможно себе представить… Потом – тюрьма, потом… Дальше думать не хотелось, а хотелось убежать, бросив все, как есть: и гроб, и сумку, и свежую ямку с рыхлой землей по краям.

Но старушка лишь благожелательно улыбнулась и предложила пирожок.

– Что сама копаешь-то, тяжело…

Я смолчала, не зная, что ответить и предпринять, потому что услышала негромкий звук, исходящий из гробика.

«Господи!» – пронеслось в голове и выплеснулось наружу, губы слегка шевельнулись молитвой: «Господи!»

Старушка, заинтересовавшись звуками, не долго думая, откинула крышку ящика. Из гроба поднялся светловолосый мальчик, живой и невредимый; у него были серые глаза, нежная кожа, и… Он стоял и растерянно оглядывался.

– Господи! – шептала я, – как же это?! Живой?

Бабка разглядывала восставшего мальчика, казалось, нисколько не удивившись произошедшему.

Это был не мой найденыш, не мой. Но на нем были шорты и полосатая футболка моего сына.

– Как тебя зовут? – разлепила с трудом пересохшие губы.

– Егор, – ответил мальчик.

– Бабушка! – простонала я. – Бабушка! Спасибо Вам! Я чуть не похоронила живого человека!

– Бывает, – вздохнула старушка.

38

Так прошла зима, умерла Маша, миновали ее сороковины и вот – новый звонок Валентины.

– Привет, – говорит она.

– Ой, привет, как давно я тебя не слышала, – отвечаю быстро, скороговоркой, словно оправдываюсь, хотя, почему «словно», действительно оправдываюсь, оправдываюсь за свое нежелание видеть Егора, слышать и знать тот ужас в котором она живет постоянно, и нет конца этому ужасу, и он всплывает во мне, поднимается, тщательно забытый, подступают к горлу 8 лет, прожитые с алкоголиком Валеркой. И снова я становлюсь испуганной глупой бабой, без смысла, безо всякого уважения к себе, без самой себя, поглощенной бессмысленной войной с чужой болезнью, болезнью, давно меня победившей.

– Как дела? – спрашиваю, даже не пытаясь справиться с собой, своим лицемерием и страхом. А она вдруг довольно бодро отвечает мне, что все в порядке, вот только немного приболела, и теперь на больничном, но она не это мне хотела сказать, а вот что: «Я хочу составить завещание и половину квартиры написать на тебя».

– Не выдумывай! – кричу, – у тебя Егорка, с какой стати?

– Ты же бездомная, а так хоть комната у тебя будет, своя… – тихо отвечает Валентина. И мне становиться нестерпимо стыдно, ведь я их люблю – ее и Егорку. Когда мне было 5 лет, я пыталась спасти ее от непонравившегося мне жениха, а потом возилась с маленьким Егоркой, считая его родным братом; в 14, я, подражая Валентине, отрастила маникюр, писала ей длинные письма, шепталась с ней о самом сокровенном при встречах, а в 17 приехала к ней в ее комнатку в воронежской коммуналке, и все следующие шестнадцать лет мы прожили почти вместе, почти бок о бок.

– Валя, я скоро приеду, – обещаю совсем честно, от души, от неожиданно нахлынувшего на меня чувства родства, – мы посидим с тобой, водки выпьем, как раньше… поговорим…

– Когда? – сразу же спрашивает она.

– Я думаю, через недельку.

– Жду! – и она кладет трубку.

Мы не встретились. Я действительно поехала, как и обещала, точнее мы поехали с Сергеем, как раз на годовщину его отца – 7 апреля. В Воронеже мы встретились со старыми друзьями, пили, говорили. И я все думала – «завтра, завтра я позвоню, зайду, найду время». Точнее так: я позвонила, как только мы приехали. Но там никто не брал трубку. Я решила, что Валентина у своего любовника, она последнее время проводила у него все выходные, номер телефона остался в старой записной книжке… Егорка где-то болтался, наверно, да и не хотелось мне с ним общаться.

Выходные кончились, и я снова не стала звонить, потому что не знала Валиного нового рабочего телефона, а вечером мы уже уезжали…

Едва я вошла в квартиру, зазвонил телефон. Плачущая мама сказала, что Валентина умерла.

– Этого не может быть! Кто тебе сказал?

– Егор позвонил.

– Я немедленно все выясню!

Положила трубку «этого не может быть!», повернула голову и столкнулась с Валиным взглядом, спина похолодела, шею сковало ледяными тисками: «Тьфу, ты! Зеркало!».

– Спокойно, спокойно, – записная книжка, телефоны, вот он – рабочий, новый. Набрала.

– Здравствуйте. Извините пожалуйста, это вас из Москвы беспокоят. Я племянница Валентины Григорьевны… – Там испуганно попросили подождать, потом другой голос:

– Здравствуйте…

– Здра… Извините, я хотела… Валентина Григорьевна… Она…

– Валентина Григорьевна умерла, – донеслось из трубки.

– Но, как же? Что с ней? Что с ней было? – Там замялись, и тихий женский голос осторожно предположил:

– Сердце…

– Я выезжаю немедленно!

– Вы не волнуйтесь, мы все сделаем, – быстро заговорила женщина.

– Спасибо, спасибо…

Вечером я снова ехала в Воронеж, на этот раз с Андреем, с моим правильным братом.