На кухню постоянно кто-то заходил. Егор наливал всем.

– Шо вы тут робытэ?

– Тихо! У нас похороны!

– Хватэ брэхать!

– Правда, бабушку поминаем. Выпей, за упокой души.

– Тоди ладно… А у вас всэ открыто, и яки-то мужикы во двори шлындають.

– Мы закрывалы, там замок высыть.

– Нэма ни якого замка…

Ночью Валентина гоняла с веранды соседей, жаждущих продолжения банкета. Лену с Любой увел какой-то мужик. Угомонились мы около часа ночи.

Я проснулась, как в детстве. Солнце било в окно, расцвечивая мрачное нутро дома яркими лучами. Вали рядом не было. Я услышала негромкий разговор из кухни. «Все встали, а я одна дрыхну!», – укорила я себя. Поднялась с дивана, состояние подвешенное: «Вроде, не пила почти…».

На кухне за столом мирно беседовали и попивали кофе оба моих брата и Валентина.

– А мне снился желтый мертвец, – рассказывал Егор, – он вылез из бабушкиной могилы и сказал: «Подожди, я тебя еще достану!».

Егор жмурился и говорил с явным удовольствием о том, как по совету соседей вынес единственную Авдотьину икону в сарай: «А ночью, слышу, идет кто-то, я глаза открыл, смотрю – темно, хоть глаз выколи, никого не вижу, но шаги-то слышны! Утром она на месте!», «Кто?», «Да икона, в своем углу, а я же не идиот, я ее выносил в сарай».

– Доброе утро, – поздоровалась я. И тут же поймала себя на мысли, что фраза моя прозвучала как-то странно, неуместно, что ли. Смерть, и доброе утро…

– Доброе утро!

– Сначала за билетами, или на кладбище? – спросила Валя. Мы с Андреем переглянулись и пожали плечами.

– Я вообще, не думаю, что мы здесь билеты возьмем, – предположила я, – лучше мы с тобой, на электричке. Из города проще уехать.

– Я буду рада, – ответила Валя.

Но мы все-таки пошли на вокзал. Во-первых потому, что мои родственники выпили весь кофе, а я без кофе не могу; во-вторых: Андрей надеялся, а надежда, как известно, умирает последней.

Егор пошел с нами. Жене тоже надо было брать билет. А сама она лишних движений не совершала, никогда.

– Здравствуйте! Два билета до Москвы, пожалуйста.

– На якый?

– На тридцать третий, у вас же нет других.

– Булы. Воны рано утром уси пройшлы.

– Замечательно! Дайте на вечерний.

– Погодьтэ, я запрошу. Диспэтчер! Але! Диспэчэр! – Черный аппарат производства еще сталинских времен нещадно шипел и трещал. Кассирша требовательно кричала в трубку, та гудела в ответ на низких частотах. Наконец:

– Прыходьтэ у шисть вэчора, будуть миста.

– Вы уверены? – законно сомневаюсь я.

– Будуть, будуть, тильке купэ. Будэтэ брать?

– Будем, – успокаиваю я ее, оборачиваюсь к Андрею, – Поедем на электричке, иначе мы здесь застрянем надолго. Он соглашается, нехотя. Мы выходим из вокзала, и я покупаю ему мороженое. Он любит. Егор мороженое не ест, он хочет водки…

До кладбища мы идем пешком. Автобусы здесь – редкость. Женя с трудом переставляет ноги, у нее болит колено и еще: она проколола ступню. С ней все время что-то случается. Я вижу, как ей плохо, хотя с утра она опохмелилась. У нее слезятся глаза, насморк. Я стараюсь идти медленно, задаю дурацкие вопросы про жизнь, заранее зная на них ответы.

– Маме было 84, – шепчет Женя, – мне – 56. Неужели я проживу еще 30 лет?! – Мне невыносимо жаль ее. «Мы можем больше никогда не увидится!», – думаю я.

Ничего не изменилось со вчерашнего дня. Даже венки на месте, не украли. Раскладываем закуску и водку на маленьком столике у чужой могилки. Егор выпил и заплакал, Женя захлюпала носом…

Я смотрю на два холмика рядом: дедушка и бабушка; и только теперь понимаю, что детство кончилось, оборвались последние нити. Теперь мы взрослые.

Обратно мы едем на маршрутке. Повезло.

– Дом продавать не будем, – сообщает Валя, – мало ли что… А так – дом!

– Я огород посажу, – обещает Егорка, – редиску, помидоры…

Огород давно стал целиной. Улица Победа – самая крайняя в поселке, сразу за огородами заливные луга. В погребе каждую весну вода.

– Может, трактор нанять? – предлагаю я.

– Нет, тут трактор не пройдет, ему развернуться негде. Тут лошадь нужна, с плугом, – говорит Валя.

Мы стоим на болотистой весенней почве, опять ставшей лугом. В копанке замочено одеяло и коврик.

Они вспучивались и никак не хотели погружаться. Валентина уминала их черенком от лопаты:

– Пусть покиснут, надо же их как-то отстирать.

– Какая же здесь глубина? – спросила я.

– Метра полтора.

– Послушай, может быть просто выбросить это все? Некому стирать-то.

– Ой, не знаю, – Валентина положила лопату и пошла к дому.

Мы ждем Егора с Андреем, они развесят коврик на заборе, а одеяло Ленка обещала отстирать.

– Не нужна никакая лошадь, – деловито говорит Егор, – девки все вскопают, посадят и отстирают.

– Егорка, какие у тебя с ними отношения?

– Никаких… Жене не вломите, – просит он.

– Очень надо! А дети Ленкины где?

– В детдоме, – просто поясняет брат, – она лишена родительских прав.

– О, Господи!

Женя лежит навзничь на бывшей дедушкиной кровати. Напилась.

– И когда успела? – сокрушается Валентина.

– Все утро пила, ничего удивительного.

Сегодня Женя не поедет, она не транспортабельна. Егор обещает отправить ее в субботу. У нее кончается отпуск.

Валентина обнимает нас троих по очереди, приговаривая:

– Вы теперь все – мои дети. Я – вместо бабушки…

В электричке она засыпает на скамейке, укрывшись курткой.

– В России можно жить, если ты: философ, – Андрей загибает пальцы, – алкоголик, или распиздяй. Иначе, можно сойти с ума.

– И кем ты себя считаешь? – интересуюсь.

– Философом…

– А меня?

– Тоже, с элементами распиздяйства…

Мы смеемся.

Бабушке хорошо сейчас. Ее душа успокоилась, ее генетическая формула передана, ее молекула ДНК продолжает нести информацию… Уф-ф! Каждому – свое. А все об одном.

За столом мы рассказывали анекдоты. Совсем некстати. А мне казалось, что наша прародительница сидит за нашими спинами на старом сундуке и с интересом слушает.

Я рада, что дом не продается. Бабушка берегла его для нас. Зачем? У человека должно быть чувство родины, я так думаю.

35

В Подгоренском районе есть довольно странный обычай: когда в доме покойник, иконы из дома выносят. Бабушку Авдотью хоронили, тоже Николая-Угодника в сарай вынесли… Вынести-то вынесли, а внести… Ночью внук Егорка слышал тяжелые шаги, и, вроде, вздыхал кто-то; в доме было очень темно и невозможно понять, кто ходит. Но утром Егорка обнаружил икону на своем месте. Кто ночью внес забытый Образ?

Егор сидит на игле лет с шестнадцати, в короткие периоды просветления он пьет, все равно что: пиво, водку, самогон… У него скрюченные длинные пальцы, как у больных артритом, узкие маленькие ладони, сам он высок и худ до сиреневой прозрачности. Говорит быстро, захлебываясь, при этом тело его все время как-то клонится вбок. Глаза глубокие, как у старика; он страшен и красив одновременно, этой болезненной смертельной красотой, когда кажется: вот-вот умрет человек, настолько он хрупок, на грани реальности своей и нашей. Коснись – исчезнет. Такого нельзя любить, любовь уйдет, как вода в песок, пустота заполнится горечью, безысходностью, гнилой гибельной отравой. Она убивает любящих.

Она убила мать Егора – Валентину. Валентина пережила Авдотью на один год. Повесилась в стенном шкафу на бельевой веревке.

Была ночь, такая, что ни зги не видно, а потому очертания предметов проступали скорее по памяти. Толкнула покосившуюся калитку, боком прошла в образовавшуюся щель; слева холодная шероховатость – кирпичная стена гаража; справа штакетник палисадника, дальше темнее тьмы угрожающе наступает угол Дома…

Откуда взялась услужливая луна? Нет, это пятно желтоватого света от керосиновой лампы, оно движется, поднимается, делает мир зримым.

Ступаю несколько коротких шагов по рассыпающемуся бетону дорожки, но дальше мне путь заказан, прямо на дорожке, на двух табуретках стоит обширный черный гроб без крышки. Натуся с Авдотьей суетятся рядом, собираются укладываться на ночь. Натуся подсвечивает керосинкой, Авдотья стелит. Они словно и не видят меня, но Натуся поджимает губы, Авдотья же, бросив свои приготовления, уходит в темноту, туда, где раньше было крыльцо.