Перепуганные врачи поторопились со сроками: как бы чего не вышло… По мнению медиков я должна была родить второго июля, поэтому меня держали в родильном отделении и всеми допустимыми средствами вызывали у меня родовую деятельность. Деятельность, при этом, не развивалась, просто ни в какую! Еще бы, я ведь тоже считать умею, так вот по моим подсчетам рожать я должна была шестнадцатого. Я как-то заикнулась про свои сроки, но на меня замахали руками: молчи, мол, без тебя все знаем, у нас данные УЗИ, и все такое. Я и замолчала. Пусть делают то, что считают нужным.

А вообще, при муже рожать гораздо удобнее, я бы сказала – комфортнее. Конечно, его присутствие в родовой палате не необходимо. В моем случае, оно даже мешало бы; не мне, врачам.

И, все-таки, осознание того, что у тебя есть законный муж как-то так успокаивало, что ли… Все, как у людей; вон он, каждый день под окнами, ну, или почти каждый. Приносит вареную курицу, фрукты, бульон в термосе. Да это и не важно, что приносит. Другим тоже приносят, важно, что он есть!

Приходила нянечка:

– Твой пришел, – докладывала. И я выглядывала в окно и махала ему рукой, и передавала записки, и принимала передачи, и рассказывала соседкам обычные женские истории. Все, как у людей, одним словом.

Мои соседки менялись, их увозили рожать и переселяли в послеродовые палаты, а я все ждала.

Меня стимулировали. Через неделю, после моего прибытия у меня, наконец, начались схватки. Ночь перед родами я провела в отдельной комнатке, отделенной от общего коридора еще одним, с закрывающейся дверью. Но, промучившись ночь, я все никак не готова была к родам. Мне постоянно что-то кололи, потом обезболивали и снова кололи. Утром пришла заведующая отделением, посмотрела меня и проколола околоплодный пузырь, чтобы отошли воды. Это не помогло, матка не открывалась, и возникла угроза для ребенка, он мог задохнуться. К тому моменту я плохо соображала. Помню, как лежала на родовом столе, а заведующая, наклонившись ко мне мягко говорила:

– Машенька, мы будем делать Вам кесарево сечение. Не волнуйтесь, сейчас Вас отвезут в операционную, это в другом корпусе…

Наверное я что-то отвечала.

Помню каталку, лифт, испуганных медсестер, распахнутые дверцы скорой и бледное лицо водителя, когда он помогал завезти мой транспорт в машину. Потом коридоры, коридоры… Меня снова кто-то смотрел, надеялись, что рожу сама. Пока готовили операционную, моя каталка вместе со мной стояла где-то у стены. Мне казалось, что я кричала, уже не от боли, а от страшной мучительной усталости и страха. Хотя, нет, я не боялась, мне было все равно. Это состояние, когда человек перестает осознавать себя, как личность, а остается лишь животное желание поскорее отключиться, заснуть, или умереть.

В операционной я пришла в себя, не знаю почему. Я отвечала на вопросы врачей, а когда мне дали маску, попросила, чтобы кардиолог подержал меня за руку. Выключилась.

Я слышала много историй о том, что люди во время операций, под наркозом, или при клинической смерти, видят странные сны, со светом в конце тоннеля, проживают свою жизнь, встречаются с умершими родственниками, наблюдают за своим телом со стороны и так далее. Ничего такого со мной не было. Сон мне снился, но самый обычный сон, такие сны человек видит, когда спит в своей кровати у себя дома. Я плохо помню, но кажется, я видела себя в деревне, было много зелени, я что-то делала, с кем-то общалась. Все очень буднично.

– Машенька, просыпайтесь! – я с трудом разлепила глаза и несколько мгновений не соображала, где нахожусь.

– У Вас мальчик! – Я видела улыбающиеся лица, попыталась ответить, но поняла, что не смогу, губы и язык не повиновались.

– Это ничего, это наркоз, – успокаивали меня. А я все хотела спросить: «Где же обещанная дочь?». Удалось мне только:

– Я спать хочу! – Люди в белых халатах засмеялись.

– Ну, спите, спите…

Всю утыканную капельницами, меня отвезли в послеродовую палату.

– Лариса Васильевна, как мой сын? – я встретила заведующую этим вопросом, как только она появилась в палате.

– Все хорошо, – ответила она, повернулась к детской медсестре, сопровождавшей ее, – принесите ребенка!

– Лариса Васильевна, – взмолилась та, – может рано?

– Ничего не рано! Несите!

Через несколько минут медсестра вплыла в палату с голубым свертком. Я сразу попыталась сесть.

– Видите, – сказала Лариса Васильевна, – а Вы говорите – рано. Только что лежала зеленая, а теперь быстро встрепенулась. – Она помогла мне сесть.

– Дайте, – прошептала я, протягивая к свертку руки. Медсестра бережно положила моего сына рядом со мной, на подушку.

Он спал. Я наклонилась к нему, вглядываясь в крохотное светлое личико, стараясь уловить его дыхание.

– Митя, – позвала.

Лариса Васильевна стояла рядом с моей кроватью и победно глядела на нас.

Все чего я боялась, все мои ночные страхи в точности повторились. Валерка пропадал из дома, его забирали в милицию, он спал в каких-то подвалах, его подбирали на улице, приносили, приводили… Я устала ругаться с ним и увещевать его. Я понимала, что он болен, и все-таки продолжала тянуть лямку никому не нужных ставших абсурдными отношений.

26

Натуся гадала мне на бубнового короля. Мама советовала завести любовника.

А я разглядывала в зеркале синяки, оставшиеся от бесконечных капельниц и уколов, смеялась и говорила:

– Ага, заведу; а он разденет меня, глянет и заплачет.

…Вошла в огромный зал с колоннами, похожий на фойе в кинотеатре, пробиралась среди незнакомых разряженных людей, не понимая, что я здесь делаю.

Он взял меня за руку, вывел из толпы; мы поднялись по лестнице и остановились у окна. У него были длинные светлые волосы, они падали ему на лицо, и мне никак не удавалось его рассмотреть.

Он положил ладонь на подоконник, и тогда я увидела, что у него не человеческая рука, а черная когтистая птичья лапа.

Я боялась пьющих мужчин, поэтому своих потенциальных мужей обязательно возила в Новую Усмань и показывала им Шурку. Привезенные молодые люди, как правило, приходили в некоторое смятение чувств. Здесь играла роль история Шурки, которая начиналась бравурными аккордами, а заканчивалась…

Валерку я привезла, когда на первом же месяце нашей совместной жизни обратила внимание на пагубную склонность к выпивке малознакомого мне человека, неожиданно ставшего официальным ближайшим родственником.

Шурка настроенный крайне благодушно, подарил нам банку маринованных опят, собственного приготовления. Валерка, насмотревшись на быт деревенского алкаша, уехал в задумчивости и некотором смятении чувств. Он даже не смог выпить с Шуркой, только все пытался спросить, как так вышло, что летчик-инженер прозябает в такой дыре, в нетопленом доме…

– Происки недоброжелателей, – хохмил Шурка. Это он раньше напрягался от подобных вопросов, а теперь нет, теперь у него все нормально. Он достал старый расстроенный баян из-за дивана и, развернув широко мехи, запел: «играй, играй, рассказывай тальяночка сама…». Баян сипел и дребезжал, как и его хозяин. Но хозяин увлекся и не замечал огрехов, он, что называется, почувствовал драйв. Притопывая ногой в такт, одному ему слышный и понятный, Шурка со вкусом допел одну песню и сразу же принялся за другую. Я вежливо улыбалась, даже пыталась подпевать, чтоб дяде было приятно. Но Валерка ерзал на своем месте и просил меня о скорейшем уходе. «Напугала!» – радовалась я. Рано радовалась. Алкоголизм – это процесс настолько индивидуальный и непредсказуемый, невозможно предугадать и представить себе все, что может произойти с тем, или иным человеком, как и почему одни пьют всю жизнь, а другим достаточно нескольких месяцев, чтобы скатиться в полное дерьмо. Шурка, например, в прошлом был действительно летчиком испытателем. После школы он сразу же поступил в Тамбовское летное училище и диплом об окончании ему вручал сам знаменитый герой последней Большой Войны – Покрышкин.