Шурка нравился женщинам. Еще бы: высокий, статный, светловолосый и сероглазый – он был похож, скорее, на утонченного отпрыска какой-нибудь европейской королевской фамилии, а никак не на деревенского парня-безотцовщину.

Вскоре после распределения он женился на Нине, отбил ее у кого-то из старших офицеров.

Спился Шурка быстро, за год. Сначала его сняли с полетов и перевели в диспетчерскую службу, а потом предложили пройти курс лечения. Шурка обиделся. Прихватив жену и только что родившуюся дочку, укатил к матери в деревню. На этом его карьера закончилась. Мать и тетка, воспитавшие ненаглядного Сашеньку приняли его с распростертыми объятьями, жалели, наливали и выслушивали. Нина первая и единственная пыталась бороться, Шурка метался между ней и матерью. Он, то устраивался на работу, давая себе слово – не пить, но стоило ему получить зарплату, как вокруг него сразу же образовывалось некоторое количество друзей, жаждущих выпить за новую жизнь. Нинка была «сука», она стала тем единственным раздражителем, который не жалел и не понимал. На нее была возложена вина за все неприятности, произошедшие с Шуркой, и такое противостояние молодой женщины против всего поселка долго продолжаться не могло.

Помню безобразную драку, когда пьяный Шурка привел компанию местных алкашей и стал требовать у матери деньги на продолжение гульбища. Натусе денег было жаль и она робко отказывала сыну, тихо увещевала его, уговаривала отправить друзей и ложиться спать. Друзья ждали и шумно гомонили во дворе, Шурка вдруг взъярился и пошел на мать с кулаками:

– Даш ты мне денег! Меня люди ждут!

Натуся в ужасе отступала к двери. А сын шел на нее, размахивая перед ее лицом большими своими руками, он стал страшен. Тогда Нина, до сих пор безучастно сидевшая на диване и молча глядевшая в телевизор, вскочила, в два прыжка догнала мужа, оторвала от матери и, вцепившись в грудки, выволокла на крыльцо, там, встряхнув его, она швырнула Шурку на штакетник забора. Шурка полетел вперед спиной, широко расставив руки. Забор прогнулся под его тяжестью, но выдержал. Шурка даже не ушибся, только испуганно хихикал, глядя на возвышающуюся над ним жену.

– Шурка! – крикнула мать, сбегая к нему с крыльца. – Ох, убила, окаянная! – Она ухватила сына за руку, пытаясь приподнять, но он был слишком тяжелым для нее и потому продолжал покачиваться на заборе и глупо улыбаться. Друзья быстро удалились. В палисаднике стояла я вместе с бабушкой Авдотьей и наблюдала за происходящим, как смотрят кино на большом экране кинозала в полной темноте. «Он шутит», – тихонько говорила мне бабушка, сжимая мою ладошку в своей: «они все шутят», – твердила бабушка.

Всю ночь Шурка буянил по деревне, стучал в окна, требовал денег и водки и грозился поджечь дом.

Нина ушла в тот же вечер, больше я никогда не видела ни ее, ни Свету – мою троюродную сестру. Нина вернулась к своей матери в Калининград, где вышла замуж, родила сына, а сейчас уже нянчит внуков.

Шурка подавился собственной вставной челюстью, когда неудачно выпил с похмелья пива в местной забегаловке.

Я была на его похоронах. Почти перед самым новым годом. Мите едва исполнилось пять месяцев, я рискнула оставить его с Валеркой, хотя на тот момент мой муж мало чем отличался от Шурки, каким тот был при жизни, разве что возрастом.

Шуркино длинное тело едва помещалось в гробу. Почему-то запомнились его ступни в старых остроносых туфлях: пятки вместе, носки врозь. Это последняя и единственная привычка, намертво оставшаяся со времен короткого Шуркиного офицерства.

Кажется, именно на тех похоронах я впервые познакомилась с родственниками бабушки Авдотьи. Натуся называла их почему-то Комаревские, или просто – Комари. Оставшиеся от некогда многочисленной поросли, нынешние Комари представляли собой двух бабушкиных племянниц, одна из которых так и не вышла замуж. Зато у второй была дочь и муж. Во время поминок обе женщины приставали к Валентине.

– Валя, у тебя много знакомых, найди кого-нибудь для Любы, – просила более удачливая сестра за толстую Любу, а та лишь скромно розовела щеками и опускала голову.

Валентина оглядывала тучную фигуру Любы, и, судя по всему не понимая значения просьб, соглашалась.

– Она хорошая, – продолжала громко нахваливать сестру замужняя Вера. – За подтверждением своих слов она обращалась к обезумевшей от горя Натусе, – скажи, тетя Наташа, Люба – она очень хорошая!

– Дюже, дюже хорошая. Гляди, какая справная, – Натуся пыталась переключиться от лежащего в гробу Шурки на живых родных.

– Хорошо, я подумаю, что можно сделать, – Валентина ловко уходила от прямых обещаний, женщины наседали, вовлекая все новых и новых свидетелей Любиных достоинств. И так целый день.

Вечером Комари предложили подвезти меня на своем жигуленке в город. Обрадовавшись, что не придется ехать в холодном переполненном автобусе, я согласилась.

Потом, выбираясь с Левого берега, с многочисленными пересадками, я недобрым словом поминала новоявленных родственников. Домой добралась к ночи, вспоминая по дороге рассказы бабушки Авдотьи о братьях-Комарях, которых посадили за страшную драку из-за родительского дома, доставшегося им в наследство. Братья дрались на топорах, и разнять их не было никакой возможности. Прибывшая милиция смогла подступиться к ним только после того, как братья изрядно покалечили друг друга.

Именно этот дом показывали мне Вера и Люба, куда мы приехали с Шуркиных похорон. Так они его достроили, так расширили; здесь у них кухня, а тут удалось сделать ванную… Гарнитуры, ковры, жигуленок, – есть чем гордиться! Есть чему позавидовать? Я гордилась и завидовала, в надежде, что меня все-таки отвезут домой, где пятимесячный Митя остался с Испанским летчиком.

27

Натуся, всегда тихая и покладистая, производившая впечатление забитой, запуганной старухи, после смерти сына почувствовала себя эдакой домовладелицей. Скорее всего, это была не ее вина. Просто родня, ближняя и дальняя, наконец, заметила одинокую бабку, проживающую пусть в стареньком, но домике с участком и огородом на «низах» и стала оказывать Натусе всяческие знаки внимания.

Валентина так же включилась в «гонку за наследством». В ее голове созрел план: овдовевшая Авдотья переезжает к одинокой Натусе, с тем, что, во-первых, более крепкая, как казалось Авдотья, дохаживала больную и глухую Натусю. Опять же, родные сестры, вдвое не так скучно, всегда находили общий язык и все такое… И во-вторых, Натуся подписывает домик своей сестре, а у сестры дочь Валентина… Давить на Натусю Валентина опасалась, хотя идеальным вариантом конечно же была бы дарственная на имя самой Валентины…

Авдотья с трудом согласилась на переезд, уступив настойчивым просьбам дочери.

– Как же я дом-то брошу, – сокрушалась Авдотья, – дом-то…

– Да кому он нужен, – резала Валентина.

– А ну как понадобиться, – тянула Авдотья, – может вы еще жить тут станете.

– Никто не станет. Некому, – Валентина не оставляла надежды, – И ты здесь совсем одна. Не наездишься за двести километров. – Она придвигалась поближе к матери, и продолжала говорить у же мягче, уговаривая, – А Натуся совсем рядом с городом. Я смогу приезжать каждые выходные, Машка тоже приедет. А как тебе скучно станет, собралась, и, ко мне…

Авдотья вздыхала, склонив голову разглядывала рисунок на скатерти, разглаживала его руками и тихо возражала:

– Мой-то домок получше…

– Лучше, хуже, какая разница, – горячилась Валентина, – далеко он, очень далеко. А Натусин дом я отремонтирую, материал любой в управлении смогу выписать, рабочих тоже своих… Дворец будет, а не дом! Мама, – она ласково обнимала мать за плечи, – знаешь, как заживем!

Авдотья снова вздыхала, но постепенно уступала Валентининым доводам, казавшимся неоспоримыми:

– Конечно, старая я стала, одной трудно, привыкла в семье… Только… Могилка Гришина, как же? – и она с надеждой смотрела на дочь, сказав ей самое сокровенное, напомнив о могиле отца, которая останется осиротевшей среди совсем чужих людей. Но Валентина была готова к этому: