– В ближайшее время из Дайрена пойдет подводная лодка и мы отправим вас в Токио.

Семенов задумался: уехать в Токио – значит, навсегда замуровать себя. Кроме того, Япония может быть оккупирована американцами. А янки не питают к атаману симпатий. В 1922 году он ездил с женой в Америку, чтобы заручиться поддержкой русских эмигрантов в своей борьбе за отделение Сибири и превращение в автономное государство. В Нью‑Йорке его арестовали за то, что враждебно относился к американским оккупационным войскам в Приморье и отдавал предпочтение японцам. На суде выступил командующий экспедиционным корпусом генерал Гревс. Он назвал Семенова грабителем, требовал возместить ущерб в пять миллионов долларов. Однако Семенов не поскупился на подкупы адвокатов, и суд не вынес ему никакого наказания. Возможно, суд был затеян, чтобы постращать атамана и показать, на кого ему следует опираться. Но Семенов и в дальнейшем не изменил своей приверженности к японцам. Поэтому‑то от американцев он не ждал ничего хорошего.

– Благодарю вас, Такэока‑сан, но в Токио мне ехать не хочется.

– А куда бы вы хотели?

– В Шанхай. Там живет мой старший сын.

– Понимаю, господин атаман, но в Шанхай сейчас вступили американцы и войска Чан Кай‑ши. Доблестные японские войска оставили город по высшим соображениям.

«И тут американцы! – вознегодовал Семенов. – Никуда от них не уйдешь»… Однако, поразмыслив, он решил, что Шанхай для него менее страшен, чем Советский Союз. В Шанхае можно раствориться или уехать из него в такую тихую страну, как Австралия.

– Все‑таки меня больше устраивает Шанхай, – твердо сказал атаман.

Такэока выдал ему 20 тысяч иен, обещал подготовить документы.

Семенов вернулся в Какагаши, чтобы собраться в дорогу. Пустотой встретил его некогда людный и шумный особняк. Кроме экономки, никого не было. Дочери еще гостили у знакомых в Харбине. Атаман намеревался уехать без них, но теперь передумал: родины нет, а тут еще и детей потеряет. Последняя дочка от умершей кельнерши Зины воспитывалась у бабушки. А вот пятнадцатилетняя Лиза и семнадцатилетняя Таня от другой жены жили с ним. Он старался дать им хорошее образование. У Лизы было призвание к музыке. Она играла на рояле и аккордеоне. А Таня хотела стать учителем иностранного языка. Для того училась в немецкой школе. И если он оставит их здесь, что будет с ними?.. Нет, он возьмет их с собой, что бы там ни случилось.

Атаман дал телеграмму в Харбин, чтобы дочери немедля выехали домой.

На следующий день к нему прибыл офицер из дайренской военной миссии. Он сообщил, что есть возможность уехать в Пекин, а оттуда перебраться в Шанхай.

– Когда?

– Сегодня, даже сейчас.

– Сейчас не могу: дочери еще не вернулись из Харбина.

– Смотрите, господин атаман, как бы завтра не было поздно – советские на подходе.

– Понимаю, но…

Дочери скоро вернулись. Как они повзрослели! Даже низкорослая Лиза заметно вытянулась, похорошела. Но его больше удивили их взгляды на жизнь, их суждения. Они почему‑то радовались, что Япония потерпела поражение. Говорили, что в Харбине все ждут прихода Красной Армии, что напрасно отец вызвал их – им так хотелось увидеть советских!

Семенов заговорил строго, желая разом покончить с этими девичьими сантиментами.

– Выслушайте меня, дети мои. Нам нельзя дальше оставаться здесь. Мы должны выехать в Шанхай до прихода советских.

Лиза, сидевшая у раскрытого рояля, надула губы.

– Папа, мы когда‑нибудь поедем в Россию или вечно будем скитаться по чужим странам? В Харбине говорят, что после войны русским эмигрантам разрешат вернуться в Россию. А мы куда‑то убегаем.

«Разрешат, только не мне», – желчно подумал атаман.

– Лиза, тебе не понять тех обстоятельств, в которые поставлен я. Вся моя жизнь была посвящена борьбе с большевиками. И поэтому со мной…

– Но это же было в гражданскую войну.

– Не‑ет, – усмехнулся Семенов. – Нет, нет. Мне нельзя оставаться. А вы, значит, не хотите в Шанхай, к брату Святославу? – Он взглянул на Лизу, которая тихонько постукивала пальцем по клавише, потом на Таню – светловолосую и высокую, молча стоявшую у окна со скрещенными на груди руками.

– Брата Святослава мы плохо знаем, а в Шанхае нам делать нечего, – не оборачиваясь, твердо сказала Таня.

– Папа, поедем лучше в Россию. – Лиза подошла и прижалась головой к груди отца, сидевшего на диване. – Ты покаешься, и тебе простят.

– А может, я не прощу! – вдруг взревел Семенов. Глаза его полыхнули лютой злобой. Он оттолкнул дочь. Таким они его еще не видели. Значит, не напрасно мать как‑то назвала его извергом рода человеческого.

– Папа, – холодно и спокойно сказала Таня. – А если бы победила Япония, заняла Сибирь по Урал и тебя поставили бы вроде императора Пу‑И, разве это была бы независимая «новая» Россия, о которой ты мечтал?

Семенов отвел в сторону глаза, насупился. Это был тупик, из которого он не находил выхода, когда раздумывал о своей будущей России.

– Ну, тогда бы я организовал борьбу против иноземцев и изгнал бы их из пределов российских.

– Значит, опять кровь? Опять гибель цвета России? Нет, папа, ты не прав. Вот сейчас родилась воистину новая, независимая Россия…

– Таня! Замолчи! – крикнул Семенов. Но дочь не унималась:

– …которая разбила всех врагов и стала великой державой!

– Кто научил тебя так рассуждать? Это не твои мысли! Лиза положила руку на плечо отцу.

– Мы, папочка, в Харбине читали такие советские книжечки, которые тебе и во сне не приснятся. А в последний день даже слушали Хабаровск.

Лиза не сказала, что они ходили к Пенязевым, встречались с Машей, которая в корне изменила у них представление о Советской России.

– А какую я песню слышала! – Лиза подошла к роялю и заиграла, напевая: – Легко на сердце от песни веселой…

Семенов стиснул ладонями виски. Нет, с ними невозможно разговаривать. И надо было отправлять их в этот крамольный Харбин! Разве их теперь переубедишь? И он пошел, как говорится, ва‑банк.

– Так вот, голубушки, если не желаете в Шанхай, оставайтесь с богом. Я поеду один. – Он поднялся с дивана, направляясь в свой кабинет.

Таня не сдержалась:

– Ну и скитайся всю жизнь на чужбине, а мы поедем в Россию! Семенов остановился, метнул гневный взгляд на дочь, но ничего не сказал. Махнув в отчаянии рукой, прошел в свой кабинет и рухнул в кресло. В душе его все клокотало. «Какая тварь! Вся в мать – упрямую, ядовитую…» Когда расходились, та предрекла ему позорный конец. «В России было два Гришки: Отрепьев и Распутин. Ты – третий Гришка – душегуб. Тебя ждет их участь…»

Однако, взвешивая разговор с дочерьми, он не мог не признать горькую правду. Да, он заблуждается в отношении «грядущей» России и, может быть, несправедливо осуждает настоящую. Умом, конечно, он понимает все ее достижения, но сердцем не хочет принять. А что касается Шанхая, то хоть он и заявил, что поедет один, но сделать этого не сможет. И не потому, что верит в помилование. Нет, просто благоразумнее остаться здесь, не обрекать детей на скитания. Что бы там ни было, его жизнь уже прожита, а у них…

Вечером приехал тот же офицер из военной миссии, Семенов твердо сказал ему:

– Передайте господину капитану – я никуда не поеду. Офицер взбеленился:

– Вы что же, господин атаман, решили сдаться большевикам?

– Как я поступлю – это мое личное дело. Поэтому обо мне не беспокойтесь, спасайтесь сами.

Семенов ждал прихода советских войск. Все, что нужно было взять с собой, он подготовил, а ненужное уничтожил. Сжег папки своей переписки с государственными деятелями разных стран, многочисленными агентами, собственные мемуары (печатные и рукописные), газеты и журналы, в которых он поносил большевиков.

Когда‑то, покидая Россию, атаман вывез вагон царского золота и переправил его в токийский банк. Много тогда белогвардейского отребья кормилось его подачками. Погрели руки и японцы. А теперь он поедет в Россию (если это нужно будет советским) только с одним чемоданом белья…