Дождавшись конца службы, Арышев вышел из собора. На крыльце его остановил старец в черной рясе.
– Молодой человек, дозвольте с вами поговорить.
– Пожалуйста, папаша.
– Возможно, вы будете осуждать меня за дерзостные помыслы. Но воля ваша. Я родом из Смоленской губернии. Там жили мои сестры и братья. Может, и сейчас живут. А посему, как сын земли русской, я имею два скромных желания: умереть на родине и поговорить с товарищем Сталиным. Как думаете, ублаготворят мои желания?
«Ничего себе, скромные желания, – подумал Анатолий, – умереть на родине. А нужны ли вы ей? Потом причислить себя к товарищам – это же кощунство».
– Я вам ничего не могу сказать. Это решает правительство. Примет оно вас или нет, я не знаю.
– Да, да. Я вас понимаю. Извините, извините, – торопливо откланялся старец.
«Когда‑то плевали на Россию, предавали анафеме, а теперь лезут обратно, потому что увидели, как она выросла, поднялась на ноги и стряхнула с себя все, что мешало ее развитию. А тут еще разбила западных и восточных врагов».
Анатолий зашел в сквер. У газона по песочку бегали голуби, клевали крошки хлеба, которые бросали им солдаты. На скамьях вокруг газона сидели и штатские. На одной скамье он увидел двух девушек. Около них было свободное место. Анатолий подсел к ним.
Девушки прервали разговор, робко посматривая на него. Рядом сидела чернокудрая, худощавая, с тонким красивым носом – она напоминала жену Померанцева. Другая – полненькая, круглолицая. Обе держали в руках сумочки. Чтобы не смущать их, Анатолий отвернулся, закурил.
– Значит, продолжать учебу в институте не думаешь? – заговорила полненькая.
– Пока не знаю. Может, в Россию разрешат поехать.
– О, я бы с удовольствием!
Арышев вслушивался в разговор. Ему давно хотелось познакомиться с русскими девушками‑эмигрантками, понять их, узнать мечты.
– Извините, а в какой бы город вы хотели поехать? – спросил он черноволосую.
Девушка охотно ответила:
– Это уж куда разрешат. А вы из какого города?
– Я из Томска.
– А учебные заведения там есть? – спросила полненькая.
– Есть университет, несколько институтов и техникумов.
– Прекрасно, – сказала черноволосая. – О Томске я немножко слышала. Года полтора назад в Маньчжурию перешел ваш офицер. Он тоже был из Томска.
– А фамилию его не помните?
– Померанцев.
– Иван?
– Да. Вы что, его знаете?
– В одном полку служили. А вы с ним знакомы?
– Его тут многие знают. Он написал о России две мерзкие книжки.
– Что вы говорите?! А у вас они есть?
– Есть. Могу показать.
– Очень буду благодарен вам! – Он вскочил с места. – Так давайте познакомимся. Меня зовут Анатолий.
– Маша, – сказала черноволосая.
– Вероника, – отрекомендовалась полненькая.
– Тогда вы, наверное, и сестру мою знаете, – продолжала Маша. – Она была женой Ивана Ивановича.
– Знаю, конечно. А где сейчас Померанцев?
Маша вспомнила, как к ней заходил Кутищев, передавал от больного Ивана привет и просил для него денег.
– Я слышала, что он лечился в одной больнице. Правда, это было месяц назад. Но там ли он сейчас, не могу сказать.
– А можно узнать? Мне очень нужно увидеть его и желательно сегодня.
– Тогда идемте к нам. Вероника, извини. Пока, до завтра.
– Вы лично знали Померанцева? – расспрашивал Арышев уже на ходу.
– Мы познакомились у нас на банкете, который давал папа в честь юбилея Маньчжоу‑Го.
– Ваш отец – богатый человек?
– Да. Но вы, пожалуйста, не удивляйтесь: я не разделяю его взглядов. Мне довелось много слышать о России, читать советские книги. Я знаю и Павла Власова, и Павла Корчагина…
Они поднялись на второй этаж. Маша провела его в свою комнату, предложила кресло, в котором однажды сидел Померанцев. На стенах висели картины в позолоченных багетах. Внимание Анатолия привлекло большое полотно: за рекой опускалось солнце, лучи его яркими бликами переливались в воде и так естественно передавали природу.
– Нравится? – спросила Маша.
– Очень. Кто же автор? Японец?
– Нет, русский. Александр Евгеньевич Степанов. У него много больших полотен: «Завтрак на пашне», «Отдых в поле» и другие. Здесь его называют певцом маньчжурской природы.
– А эта? – показал Анатолий на другое полотно, где были изображены летящие гуси на фоне неба и синего моря.
– Эта работа знаменитого японского пейзажиста Хокусая. Им создано пятьдесят полотен о величавом вулкане Фудзи.
Маша отыскала в шкафу небольшую брошюру и подала Анатолию. «Ужасы, которые я испытал», – прочитал он. На обложке – рисунок: за колючей проволокой что‑то копали в снегу изможденные люди.
– Вот еще одна, – подала Маша.
Эта была потолще. В лучах багрового диска ясно проступали слова «Солнце светит с Востока».
– Неужели он сам написал?
– Говорят, плагиат. А потом ему помогал бывший журналист Родзаевский. Не слышали об этом человеке?
– Это который создал фашистскую организацию.
– Посмотрите вот еще журнал «Рубеж», а я пойду, позвоню в больницу.
Померанцев одиноко метался в своей палате, как обложенный со всех сторон зверь. Рана уже не беспокоила его, через неделю мог выписаться. Но куда идти?! Может, явиться к Винокуровой? Александра Петровна не выдаст его, потому что сама замарана. Может, она знает об Охотине и Кутищеве – где они. Наконец, посоветует, что ему делать.
Он подошел к раскрытому окну, сел на подоконник, мрачно задумался. По улице ехали в открытом кузове солдаты, громко распевали «тачанку». Ему тоже хотелось быть среди них, петь песни и не бояться за свою жизнь. Вспоминались однополчане. Кого‑то, может, уже нет в живых, а кто‑то прославился. А что с его земляком Арышевым? Если жив, то готовится к демобилизации, поедет в Томск. А вот для него Томск заказан. Ему нельзя туда ни сегодня, ни завтра, никогда. И ничем не загладить, не смыть свое преступление. И мать, видно, известили о его поступке, и она, наверно, тоже где‑то мучается…
По тротуару шел офицер в гимнастерке с полевыми погонами. Рядом с ним два солдата с автоматами. Что‑то было знакомое в быстрой походке и высоко поднятой голове офицера. «Арышев, может, померещилось?» Иван закрыл глаза и снова взглянул. «Точно! Толька! Старший лейтенант уже. Куда это он?» Офицер свернул с тротуара и направился к воротам больницы. «За мной! Все. Конец!»
Померанцев вскочил с подоконника, подбежал к койке и упал. Как тогда на заставе, ткнулся в подушку, застонал. Что делать? Что делать? Вот он, миг расплаты. Никуда от него не уйти. Кругом беспросветный мрак. Рука привычно потянулась к поясу. Но пистолета не было. «Окно, окно», – стучало в сознании. Он подбежал к окну, глянул с третьего этажа. Далеко внизу пестрел плиточный тротуар. И почему‑то не страшно стало, что высоко. Даже лучше – сразу, без мучений.
За дверью послышались голоса. Иван сидел на подоконнике, не отрывая взгляда от двери. Хотелось убедиться, кто войдет, и уже тогда…
В двери показался врач, а за ним – Арышев. На миг Померанцев поймал его взгляд, плотно сжатые губы и, откинув голову назад, опрокинулся через подоконник головой вниз…
Эпилог
В августе 1946 года в Москве состоялся судебный процесс над руководителями русских белогвардейских организаций в Маньчжурии. На суд были представлены: Семенов, Родзаевский, Власьевский, Бакшеев, Шепунов, Михайлов, Ухтомский, Охотин.
Атаман сидел первым от края. Он был в штатском, при галстуке. Но это не скрашивало жестких черт его облика. Под крутыми мшистыми бровями прятались в узких щелках глаза, не знавшие жалости и состраданья. Тупой подбородок еще больше заплыл и скрывал короткую шею. Когда его спрашивали, он быстро вскакивал (сказывалась многолетняя муштра и угодничество перед японцами), отвечал тяжелым, глухим голосом: «подверждаю» или «не помню».
Но советские люди хорошо помнили все злодеяния, которые чинил кровавый палач в Забайкалье и вытаскивали, как из черного омута, один преступный факт за другим. В душе атамана, казалось, не должно бы остаться светлой капли от многочисленных человеческих жертв. Однако в своем последнем слове он просил сохранить ему жизнь.