А Зуёк ходит, посмеивается, вроде, он здесь не впервой. Так и режет плечом толпу, так и ныряет, только успевай. Подвёл к большой, круглой, как глиняный самовар, печи, от которой, как из преисподней, пыхало жаром:

– Давай, Васёк, лепёшек басурманских отведаем, ты таких в жизни не пробовал!

– Каких лепёшек, Зуёк? Нам с тобой товар закупать надо. А ты – лепёшки! Я на лепёшки денег не брал. Вот покупки сделаем, тогда видно будет.

Маленький пожилой азиат, вытерев ладони о редкую бородку, было кинулся с удочкой в жерло печи за лепёшкой, но, увидев, что иноверцы повернули в сторону, сердито залопотал и замахал руками.

– Шеен дэ доватэри мугитхан! – прокричал ему весело Зуёк, отчего азиат, выкатив синие белки глаз, дико завизжал и стал отчаянно плеваться.

– Что ты ему сказал?

– А чёрт его знает! Меня этому одна татарка научила, может ругательство какое, а, может, наоборот.

– А чего он так взбеленился?

– Да припадочный, наверное… – Зуёк пожал плечами. – Ладно, пойдём шерстить кыргызов. Вон они с тюками возле чайханы расположились.

Подошли. Приценились. Цена кусается. Стали ладиться. Закурили. Угостили кыргызов. Снова приценились. Пощупали шерсть руками: «Хороша! Хороша!» Как облако тонкорунное. Снова стали ладиться. Зуёк сторговал два тюка пузанчиков, перепоясанных витой верёвкой.

Отцу цена показалась дороговатой. Пошёл ещё по ряду, может, где подешевле найдёт.

Ходит, щупает, цокает языком, знатоком выставляется: «Меринос почём? Почём меринос?»

Вдруг – вот она, «морда»! Своя, рабоче-крестьянская. С рязанским выговором:

– Земляк! Давай мосол, поручкаемся! – кричит отцу на весь базар «морда», как своему самому долгожданному родственнику. Обниматься кинулся. – Пойдём в чайную шашлык-башлык кушать. Я угощаю!

Отец смотрит смущённо, вроде где-то и видел такого. Может, где артельничали вместе. Бог его знает!

– Ты откуда? – тараторит незнакомец.

– Тамбовский, – отвечает отец.

– А я – пензенский! Мы с тобой соседи. Пойдём, выпьем!

Отцу, может, выпить и хотелось, да как он пойдёт? Зуйка рядом нет. Он с тюками снова на вокзал пошёл, в камеру хранения груз сдать. Вечером в обратную сторону поезд идёт. Надо и ему шерсть-метис подыскать. Чего ждать? Цены везде одинаковые.

– Спасибо! – отвечает отец. – Некогда мне вином баловаться. Вот шерсть с мериносов ищу, да везде дороговато.

– А-а! – хлопает отца по плечу «морда». – Шерсть нужна? Метис? Так бы и сказал! У меня здесь дружок один, татарин. У него шерсти этой – завались! На верблюдах привёз из-под Ташкента. Подешевле отдаст. Пошли! Как другу уступит!

Потянул за собой.

Действительно, за углом чайханы лежат тюки пузатые, как баи, один к одному. Целая гора.

– Во, шерсть, как у бабы на лобке! – дёргает из тюков «морда», да так споро, что отцу стало стыдно проверять каждую упаковку.

Татарин мотает головой:

– Наше ваше не понимает! Алла, мулла, мушмула! Сто монет за тюк, тысячу за фунт. За полторы тысячи – два тюка.

Уговорил. Мужик хороший. Почти за так отдаёт. Вместе с отцом радуется и «морда».

Тюки большие, неудобные. Одному никак не справиться…

Вот подфартило! «Морда «вывихнулась вперёд:

– Подсоблю в два счёта!

Нырнул куда-то за угол. Ведёт ишака. Перебросил тюки ему на спину. Пинок под живот: «Убери домкрат, а то задние ноги поднимаются! Пошёл!»

Снесли тюки в камеру хранения. Ещё раз ударили по рукам: «Ну, теперь и выпить не грех! С барышей праведных! Удачливого Зуйка обошёл по цене. Первосортную шерсть, считай, за полцены взял. Да тюки, набитые на совесть. Неподъёмные «.

– Пойдём, браток! Пойдём, выпьем!

Зуйка на вокзале не оказалось, наверное, за гостинцами отправился. Пошли выпить вдвоём.

«Морда» пьёт быстро. Спешит, захлёбывается. Шашлык со шпаги в карманы снизал: «Потом закушу! Хлопнул ещё стакан и растворился в толпе.

Отец неспешно закусывает. Рад… В буфете сосулек в розовом варёном сахаре целую вязанку купил – пусть ребятишки побалуются! Чего они видят? Картошку-рассыпуху. Обратный билет в кармане, и ещё денежки остались.

Одним словом, барыш под мышками щекочет. Весело! Кизиловая настойка чудная какая-то. Пьёшь, вроде как морс. А язык вяжет.

Пришёл Зуёк. Выпили ещё. Взяли пару бутылок на дорожку. А вот и поезд подали. Загрузились. Поехали.

Вернулся домой. Смеётся. Встречай, хозяйка! Внёс в дом тюки. Боже мой, сколько много! Завязки тугие, враз не развяжешь. Пришлось ножом резать. Распечатали. На пол стали выволакивать какие-то грязные клочья, очёсы верблюжьи, пакля. Мать так и заголосила, за голову схватилась:

– Что же ты, Василий, сделал! Ссуду возвращать, чем будем? Дом продавать придётся! По миру пойдём, Вася!

Отец стоит бледный, скрипит зубами, а слова сказать не может, только глаз потемнел, как спелая слива.

Молчит отец, а мать упала перед иконами на колени: «Господи, деток пожалей! Пожалей деток! Куда им теперь деваться? Помоги, Господи!»

Отец как приехал, так и стоял у порога, не раздеваясь, а потом – шасть за печку, нащупал топор, сунул его за пояс – и в дверь.

Мать:

– Василий! Василий, куда ты?!

– Туда! – отмахнулся отец, не оборачиваясь.

Не помнил, как дошёл пешком до станции по колдобинам и буеракам, двадцать пять километров ходу. И – снова на поезд Москва – Алма-Ата. Проводница опасливо косится на топор:

– Куда?

– За Кудыкины горы, на заработки!

– Тогда сиди!

Снова фартовый азиатский город встречал его блеском запредельных гор и непривычным в эту пору года теплом. Байбаки в сатиновых халатах с провяленными на солнце лицами, приветливо жмурясь, кивают редкими бородёнками на расспросы: «Ай, какой худой человек! Джибраил его покарает, неверного! Кто такой? Рязанский морда? Ай-ай-ай! Знаю-знаю!» «Как его найти?» – жмут плечами, цокают языком: «В Алма-Ата нехороший человек не живёт. Аллах не позволит, – вытирают ладонями бородки, поднимают глаза к небу, – Аллах Акбар! Ибн Аллах!»

День не базарный. Что делать? Нанялся в духан возле вокзала саксаулы да карагачи на дрова рубить.

Дерево витое, крепче кости, топор отпрыгивает. А он у отца всегда, как бритва, ещё с Беломорья привёз, из гребного винта выкован. Жало наводил на бархатном брусочке, как по больному зубу гладил. Изгиб у топора хищный – рысь в прыжке. Сгодился топор-кормилец! Не зря поморец за него так долго торговался. Впору пришёлся топор – целое блюдо плова за работу и пиалу кумыса.

Успокоился отец. Сердцем чуял – не уйдёт мошенник, ему здесь самая пожива. «Зарублю, – решил. – Зачем спрашивать байбаков? Зачем пугать? Он эту «морду» и сам найдёт. И сам суд справит. Аллах Акбар!» – с тем и лёг спать у сердобольного духанщика за раскалённой, как вулкан, печкой, где днём выпекались сухие листья круглых лепёшек, в которые местные расточительные байбаки заворачивали струганное мясо и всякую зелень. Попробовал однажды – чуть язык не проглотил.

И вот настало воскресенье – базарный день.

Снова губастые верблюды, роняя мыльную пену, гордо прошествовали на мягких лапах по пыльным улицам. Снова вопили ишаки, жалуясь на несправедливость Аллаха, позволившего таскать на горбу непосильные тяжести, вместо того чтобы отдыхать в Сочи с их-то достатком. Снова на базарную площадь хлынул разноголосый люд купить-продать, надеясь каждый получить свою выгоду. Одним словом – базар!

Чтобы в толпе не бросаться в глаза, отец обменял у духанщика русский полушубок и меховую шапку на голубой стёганый халат и войлочный малахай. Конечно, с казахом его не спутать, но за узбека или татарина он мог вполне сойти.

Теперь – топор под халат и вперёд!

«Ничего, ничего, – успокаивал он себя. – Ещё неизвестно, кто будет смеяться последним!»

Нахлобучив войлочную шапку по самые уши, он нашёл на базаре ту чайхану, возле которой его так нагло обманули, и стал издалека посматривать на торгующих шерстью. Рязанской «морды» нигде не было видно, но отец твёрдо был уверен, что ему с ним не разминуться. Слишком дорогую цену он заплатил за те несчастные тюки. За обман надо расплачиваться.