— На мне лежит грех гордыни. — Она взглянула на него глазами, полными отчаяния. — Я привыкла думать, что Господь исполнит любое мое желание, стоит только его чуть-чуть подтолкнуть.

Так истово верить могли только те, кто совсем не знал жизни, но высмеять ее наивность у Гаррена не повернулся язык. Уж слишком она напоминала ему о тех временах, когда в его сердце горела такая же безоглядная вера.

— Выходит, Господь разочаровал нас обоих, — сказал он.

— Нет, это я разочаровала Его. Я одна во всем виновата. Помимо гордыни я согрешила еще и тем, что малодушно утратила веру, тогда как не должна была ни на миг сомневаться в том, что вы нас спасете.

— О каком спасении вы говорите? — вырвалось у него. — Я завел вас в туман, но вместо того, чтобы выждать, пока погода наладится, вслепую потащил по болотам.

— Зато теперь мы в безопасности, а значит вы поступили правильно.

— Скажите это Ральфу.

— Он сам не пошел за вами. Это был его выбор.

Он покачал головой.

— Никому из вас не стоило идти за мной с самого начала.

Свинцовая ракушка тяжелым ярмом давила на шею. Доминика с благоговением дотронулась до нее, слегка вжимая ее в грудину.

— Почему вы утратили веру? Вы, у кого есть все основания верить сильнее многих.

— Эта бляха не свидетельство веры, а напоминание о ее бессмысленности.

— Но вы ходили в паломничество в Компостелу.

— Не я, а мой дед. — Он накрыл ее руку своей и ощутил холод свинца за теплом ее пальцев.

— Апостол Иаков не помог ему?

— Мы с вами уже выяснили, что пилигримов на свете больше, чем исцеленных.

Она отпустила ракушку и села, подвернув под себя ноги. Ее коленка прижалась к его бедру.

— Расскажите о нем?

Что ж, пусть узнает. Пусть поимеет представление о том, какое горькое разочарование будет ждать ее в конце путешествия.

— Это было во времена правления Эдуарда I, — начал он. — Задолго до моего рождения. Дед ушел воевать с шотландцами, а когда вернулся, его жена тяжело заболела. — Он называл ее не иначе как «моя возлюбленная супруга», с печалью вспомнил Гаррен. — Священник посоветовал ему совершить паломничество. Поклонись, мол, святыне, и она поправится. Дед облачился в балахон, взял посох и отправился в путь. Шесть месяцев он шел до Испании. Шесть месяцев обратно. А она тем временем умерла. Он потратил на бесцельные блуждания год, вместо того, чтобы провести это время с любимой. — Он поднес к лицу Доминики гребешок ракушки. — На память о том времени у него осталось только вот это. Бесполезный осколок свинца.

— Зато теперь они вместе. Они обрели счастье в раю, — возразила она, однако голос ее звучал уже не так уверенно, как раньше.

— В раю? — с горечью переспросил Гаррен. — Никакие обещания мнимого рая не возместят потерь на земле.

Он подумал об Уильяме, о своих родителях, о дедах и прадедах, о рыцарях, которые полегли во Франции. Какое невыразимое наслаждение — просто дышать. Быть живым. Смотреть на безукоризненно круглую бледно-кремовую луну на черном бархате неба. Каждая секунда, выигранная у смерти — бесценна. Каждый прожитый день — это дар.

Она смотрела на него, а он любовался разлетом ее бровей, похожих на птичьи крылья, лбом — высоким и чистым, еще не затянутым морщинками неизбежных жизненных тягот, — широко расставленными, синими как полночь глазами. Он хотел, чтобы она успела познать радости жизни до того, как завистливый Господь умыкнет у нее эту возможность.

Он взял ее за запястья, притянул к себе и обнял, вслушиваясь в ее дыхание.

— Ника, чтобы обрести счастье, необязательно дожидаться смерти.

Она прильнула к нему. Задышала глубоко и часто, откликаясь на близость его тела.

— Знаете, я много думала о том, что вы тогда сказали. О том, чтобы спасти меня от моих желаний. — Она говорила, уткнувшись лицом в его грудь, но сердцем он слышал каждое слово. — Господь поступил совершенно верно, поставив вас на моем пути. Точно так же он испытывал Иисуса, который провел сорок дней в пустыне, искушаемый Дьяволом.

— Вы хотите, чтобы я сорок дней водил вас по болотам и искушал? — В ее горле забился пульс. Он баюкал ее в своих объятиях, защищая от призраков, которые блуждали в лунной тени.

Она таяла в его руках. Теплая, живая. Гаррен чувствовал, как вздымается и опадает ее грудь. Как неровно колотится ее сердце. Как ленивый ночной ветерок вьется вокруг, но не может остудить жар между ними.

Внезапно он отчетливо ощутил рядом чье-то присутствие. Какая-то неведомая природная сила, поднявшись из земли, пронеслась сквозь них, и его ладони на ее спине вспотели. Может, почудилось? Но нет, Доминика тоже встрепенулась.

— Что это было?

Он обратил ее лицо к лунному свету. Отвел со щеки пушистую прядь и заправил за раковину ушка, а потом наклонился вплотную и прошептал:

— Болотный дух.

Она испуганно обернулась, и он нашел ее губы. Какие бы духи не витали на этих болотах, вклиниваясь между ними, но они, горячие и живые, казались более реальными, чем твердые камни за его спиной.

Ее губы были мягкими, сладкими и податливыми. От нее пахло фиалками и дымом костра. Гаррен подтянул ее вверх с холодной земли и привлек к себе на колени.

Он покажет ей, что такое счастье. Не какое-то призрачное и недостижимое счастье в раю, а настоящее, земное. Он научит ее радоваться луне и солнцу, щебету птиц и журчанию весенних ручьев, близости, какая бывает между мужчиной и женщиной. И с этими мыслями он обнял ее еще крепче.

Растворившись в ней как в молоке тумана, он целовал ее, не отнимая губ и не разжимая объятий.

Она отстранилась сама, медленно и неохотно, продолжая цепляться за его плечи, словно вместо губ теперь целовала его пальцами.

— Теперь мне по меньшей мере три дня придется поститься.

На него накатила внезапная злоба.

— Мы с вами не в церкви. И эти камни — не изваяния святых, — резким как ветер голосом сказал он. — Вашего Бога нет на этих болотах.

Помогая себе коленками и локтями, она поднялась на ноги и попятилась назад, а когда заговорила, в ее голосе впервые послышалась горечь.

— Я ошибалась. Не Бог испытывает меня через вас. Нет. Вас прислал Дьявол, чтобы вы разрушили мою жизнь.

Так и есть, подумал он, вставая.

— Почему мне обязательно нужно быть или святым, или дьяволом? Почему я не могу быть просто человеком?

Она перекрестилась.

— У вас ничего не получится. Моя вера крепка.

— В самом деле? — Он отбросил чувство вины. — Вы по-прежнему хотите заточить себя в монастырь после того, как увидели мир? — Он прошелся ладонями вверх по ее рукам и погрузился пальцами в медовые волосы. — После того, как испытали вот это?

Она передернула плечами, словно пытаясь стряхнуть все испытанные его усилиями ощущения.

— Я верила вам. Я верила в вас.

Гаррен отпустил ее, пронзенный раскаянием и ненавистью к себе. А внутри, распирая его плоть, притягивая его к ней, выплескиваясь в холодный ночной воздух, продолжала бурлить та природная сила, что окутала их минутами раньше.

— Верьте в себя, Доминика, ибо в конце ничего и никого рядом не останется.

— Бог. — Ее голос неистово взвился. — Вот кто останется со мной до конца.

— Напротив. Он покинет вас первым.

— Он был с нами и вел нас, даже когда я в Нем усомнилась. Это Он привел нас сюда. — Она отмахивалась от сомнений так яростно, словно любое из них, даже самое маленькое, грозило ее уничтожить.

— Не Он, а ваша собака, — фыркнул Гаррен.

Доминика застыла на месте, будто его слова распахнули окно, через которое ее вновь заполонила несокрушимая уверенность, и, качая головой, с жалостью его оглядела.

— А что, Богу нужно появиться перед вами в виде горящего куста, чтобы вы в Него поверили?

Она буквально напрашивалась, чтобы ее подняли на смех. На это древнее святилище они наткнулись случайно. Им просто повезло, что поблизости нашлось сухое дерево для костра, и его, Гаррена, воззвание к небесам, которое и молитвой-то не назовешь, здесь совсем не при чем. Совершенно. Но невзирая на все эти факты, ее вера не пошатнулась.