И снова-снова, как там когда-то, в степи, в имении Муратова, Надежда Васильевна чувствует свою таинственную неразрывную связь со всем живущим, со всей пробуждающейся природой. Радостный, забытый трепет охватывает ее. Пред лицом звездного неба, пред лицом Беспредельности — как ничтожно кажется ей все, связанное с этим молчаливым человеком, на руку которого она опирается: его обеты, ее надежды, ее радости и страдания… Долг говорит ей, что рука об руку с ним она должна пройти свой путь. Но кто-то неведомый, сильный и светлый, смеется в ее душе и шепчет: «Это только случайный спутник твой. Гляди, как беспредельна даль жизни! Как много тропинок змеится в ней… Выбирай любую!.. И не ждет ли тебя радость на каждой из них?»

— Надя… прости меня… Ради Христа прости, — говорит кто-то рядом плачущим голосом. — Пьян был… Себя не помнил… Никогда больше… Клянусь тебе!.. Как случилось?.. Подумать теперь страшно… Руки наложить на себя хотел… Если ты не простишь меня, не жить мне больше…

Она слушает и не слышит. В душе звучат иные надземные слова. Весна. Весна… Освобождение и радость. Реки ломают ледяные оковы. Земля скинула снежный покров. Душа рвет цепи рабства… Жить по-новому… Не любить… Не страдать…

Простить можно… Но забыть?.. Нет… ничего не забывает наша душа. И не проходят даром уроки жизни. От них зреет сознание. Крепнет воля. Мир кажется иным. Отлетает шелуха заблуждений, и мы видим зерно. Если оно горько, мы не можем, мы не должны обманываться…

Надежда Васильевна уже не верит в любовь. Перед ней раскрылись во всей грозной наготе непреложные законы жизни, не знающей остановки; законы, враждебные нашей вере, равнодушные к нашей морали; законы, гласящие, что любовь умирает, как лист, отпадающий осенью. И вечно только стремление.

Лист отпал. Будут другие. Лишь бы уцелел ствол, и не иссякли соки земли. Лишь бы душа сохранила жажду счастья. Лишь бы в ней не погас огонь…

Но все это только интуиция. Никто не сказал ей этих слов о мимолетности страсти, о бренности счастья, о том, что и горе проходит… Или, вернее, ей сказала это изумрудная травка, глянувшая на нее в ясный весенний день из-под гнилых листьев, рядом с прошлогодней травой; Ей это сказали набухавшие почки на голых ветвях каштана. Ей это сказал весенний ветер, который нес смутные обещания, новые возможности…

Да… все это только первые камни нового здания ее жизни. Не скоро поднимутся гордые стены.

А пока она стоит в раздумье над развалинами старого. Ведь рухнуло все, чем жила она. Брак осквернен. Обет верности нарушен. Вера исчезла. Любовь ушла… Надежда Васильевна слишком женственна, чтобы не поддаваться порывам тоски, чтобы не оплакивать свое пепелище. Инстинкты здоровой, сильной натуры тянут ее вдаль, тянут ее прочь от этих развалин. Но верования и чувства, всосанные с молоком матери, твердят:

«Твое место здесь!..»

Она спит одна, запершись, Мосолов по-прежнему на диване, в гостиной. И он не пробует изменить порядок вещей. Ему как будто довольно пока и того, что она здесь, рядом, что она его не бросила, не ушла к Садовникову… на новую жизнь.

Она инстинктивно находит выход из этого ложного положения. Теперь выяснилось, что Мосолов берет антрепризу в Одессе. Он уезжает в мае.

Перед прощанием он смиренно просит жену приехать туда же. Он наймет дачу. Она покупается в Черном море.

Она задумчиво улыбается…

Море… Она никогда его не видала…

— Да… я приеду… только позднее… Получила письмо от крестной матери Верочки. Она зовет меня на лето в свой хутор…

Мосолов подавляет вздох… Он не ропщет, нет… Разве она не вправе была бросить его после этой низости?.. Ах, если бы она знала все… об этой Терещенко, об этой арфянке, о других женщинах, с которыми он обманывал ее, и вновь будет обманывать!.. Разве можно переделать свою натуру?

«Все мы такие, — говорит он себе в мучительные часы бессонницы, когда его терзает тоска по жене, по ее ласке, по ее любимому телу. — Вот она наказывает меня, и я пойду к другой, чтоб забыться хоть на время. И эта другая, конечно, не заменит мне мою Надю… Но и Надя не заменит мне всех женщин мира, хотя я люблю только ее. Ее одну… И умереть готов, если она меня отвергнет… И все мои связи с Терещенко, с Ненилкой — что это перед моей любовью к ней?.. Какое отношение может это иметь к моей любви?.. Это похоть… Да, я похотливый зверь. Но и в моей душе живет бог: это вера в мою Надю… Милая, дорогая, любимая Надя!.. Но разве поймет она — светлая, гордая, чистая — меня — жадного, темного, грязного? Разве может женщина понять душу мужчины, за которую ангел с дьяволом борются день и ночь?»

Он никогда теперь не бывает дома. Промелькнет утром, за чаем, не всегда покажется за обедом. Возвращается на заре, как в гостиницу. Так легче для всех… Он каждый вечер играет. Наступила полоса счастья, и он суеверно пользуется ею.

— Надя, — говорит он ей раз за утренним чаем, — спрячь вот это! Да спрячь подальше! — он подает ей толстый пакет.

— Что это такое?

— Две тысячи… Мой выигрыш… Наконец отыгрался…

Она брезгливо отодвигается.

— Это грязные деньги… Зачем они мне?

Он сердится.

— А ты не платила долги, когда я другим проигрывал и твое и свое?.. Я терял. А другие терять не смеют? Все мы одинаково рискуем… Я беру пятьсот на дорогу… Остальные прячь!.. И мне не давай, коли просить буду… Это для нашей антрепризы.

Но она не может победить суеверного страха.

Много слез в этих деньгах. Счастья они не принесут…

Через неделю он уезжает в Одессу. За весь этот месяц он ни разу не вошел в спальню жены, ни разу не поцеловал ее. По какому-то безмолвному договору они даже не заводят речи о возврате прежних отношений… Он надеется на прощение. Мужской опыт подсказывает ему, что надо выждать минуту слабости у нее, которая сама бросит ее в его объятия… Он верит, что природа юга, невиданные красоты, опьянение морем и новыми впечатлениями перекинут между ними мост через пропасть… Он не подозревает о созревшем в ней надрыве, о переломе всего ее миросозерцания. Он не знает, что рядом с женщиной старого уклада, религиозной и покорно несущей свой крест, уже растет другая — жизнерадостная язычница, для которой долг, смирение и гибель личности — синонимы…

Прощаясь с женой, он плачет, как мальчик! Он никогда не был сентиментальным. Но когда, в пальто и с шляпой в руках, он входит после целого месяца в спальню, где был так безумно счастлив, где весь воздух как бы пропитан бредом его страсти, сердце его невольно сжимается. Ему жаль этих стен, этих предметов… Темное предчувствие скорого конца встает со дна души его, как смутный призрак. И тщетно силится он разглядеть неуловимый лик будущего… Почему такая тоска? Что ждет его за стенами этого дома, где он был любим?

Надежда Васильевна крестит его и целует в лоб. Это материнская ласка. Углы ее губ дрожат.

Но когда лошади тронули, и он, стоя в экипаже, машет ей шляпой, с туманом в глазах, она уже опять бледно улыбается той новой, далекой улыбкой, которую он не знал у нее раньше.

Вот скрылись из виду последние дома предместья, и степь обнимает Мосолова со всех сторон. И он внезапно чувствует, что слабеют узы любви и тоски… радостное чувство освобождения охватывает и его надломленную, усталую душу. Ему мерещатся сладкие утехи неизведанных объятий, трепет ласк, вечно манящая радость новизны… Ему грезятся новые жизненные коллизии… Как хорошо сбросить со своих плеч багаж прошлого!.. Как хорошо бродить по чужому городу, глядеть в окна незнакомых домов, гадать о возможных встречах, ждать… ждать… Не откроется ли одно из них? Не выглянет ли с улыбкой женская головка? Не поманит ли беленькая ручка?.. Куда?.. На пиршество жизни, на мгновенную радость — без слез, без обетов, без раздумья, без завтра… Что может быть лучше этих грез? Что может быть слаще свободы? В этом могучем чувстве тонет боль разлуки, тает горечь раскаянья. Образ любимой женщины бледнеет. Любить — так трудно… Это все равно, что идти по свежевспаханному полю… Страданий больше, чем радости… И если б можно было никогда не любить!.. Разбить эту цепь…