Раз ночью она просыпается. Точно кто толкнул ее. Точно кто позвал…
Она садится на постели. В комнате темно. Лампадка у образа начадила и погасла. Дрожащей рукой Надежда Васильевна ощупывает подушки…
Так и есть… Мужа нет рядом.
Она встает. Она внезапно перестала дрожать. Заложив за чепец свесившуюся с виска прядь волос, она зажигает свечу и идет из спальни, вся беззвучная, напряженная, как струна.
Она идет прямо в детскую. У притворенной двери слышит глухую возню, шепот, смех ее мужа…
Вся она стынет в один миг. Нет ни дыхания, ни сердца…
Нет… Надо видеть. Видеть своими глазами…
Толкнув дверь, она входит.
Они даже не заперлись…
Мосолов тщетно стучится к жене. Спальня заперта.
Целые сутки не выходит Надежда Васильевна, впервые в жизни забыв, что у нее есть дочь, брат и сестра, целый дом на руках, целый круг обязанностей.
Ненилка исчезла из дому на заре со всем своим скарбом…
Факторша прислала другую няньку, пожилую и степенную. Но Верочка отчаянно плачет и зовет свою мамку.
Мосолов первый догадывается, что надо делать… Он посылает Полю с ребенком к спальне и велит постучать.
Жалобные слезы Верочки доходят только до слуха матери, но не до сердца. Она берет ребенка к себе. Но ни утешить, ни приласкать ее не догадывается. Верочку уносят… И в первый раз мысль о возможности лишиться дочери не страшит Надежду Васильевну… Вырастет, полюбит. Отдаст всю душу… Будет так же унижена… Не лучше ли умереть в детстве?.. Боже, какое отвращение эта жизнь, где нет ничего верного, ничего неизменного!..
Целую неделю она лежит, запершись. Через дверь ответит на приветствие Васеньки… «Прости, голубчик… Не могу людей видеть… Обожди…» Отопрет Поле на стук. Ей внесут чашку бульона или чаю… И опять она лежит до темноты, пока Поля не догадается заправить лампадку.
Где Мосолов?.. Что делает? Ах, ей все равно!..
Гудят колокола. Пахнет весной. Всюду бегут ручьи. Воробьи дерутся под крышей. Стонут голуби… Она так любила раньше это чувственное воркование…
Она сидит у окна и смотрит на улицу. На ней несвежий капот, коса нечесана, ногти грязны. Она вся исхудала, пожелтела. Безразличен взгляд ее больших глаз. Сколько народу идет! И все нарядные. И спешат куда-то.
Какой же это день нынче?.. Почему звонят?
Она смотрит в небо. Ясное какое! Вон горит крест на колокольне… Солнце… Экипажи грохочут вдали — значит, снег уже стаял на главных улицах.
Она встает, удивленная тем, что звуки чужой жизни доплеснули к ней через высокую стену ее равнодушия.
— Какая я грязная!.. — шепчет она, хватаясь за мыло.
За дверью стук.
Побледнела и смотрит беззвучно. А глаза большие-большие.
— Это я, сестрица…
— Васенька! — дрогнувшим радостью голосом отвечает она и отпирает дверь… Она обнимает его, слабо улыбается.
— Я в церкву собрался, сестрица. Нонче плащаница. Нас всех из магазина распустили. Вы бы пошли со мной, сестрица… Вам легче станет, коли помолитесь…
— Ох, Васенька, трудно мне молиться!.. Душа еще не отошла. Точно камень на ней лежит.
— Ну, не теперь… вечерком сходите… Уж очень хорошо поют в нашем приходе!.. А я пойду…
Через полчаса она внезапно входит в детскую, как всегда нарядная, в своем новом, вишневого цвета атласном салопе с песцами, в нарядном капоре. Она целует Верочку и пытливо глядит на няньку.
— Одевайте барышню… Едем кататься!
Они едут в Ботанический сад.
В поле еще снег, но в городе все тротуары уже сухи, а на Крещатике каждый день гулянье, пока не сядет солнце.
А греет оно совсем по-весеннему. Каштаны и липы наливают почки. Верочка весело щебечет, бегая по просохшим дорожкам. Надежда Васильевна сидит на солнышке, и мысль ушла из ее лица. Она закрыла глаза. Всеми нервами, всеми фибрами она вдыхает эту свежесть, эту ласку весны, ее смутные обещания, ее опьяняющую силу.
Мимо бегут чужие люди с озабоченными или веселыми лицами. Все заняты собой. Никто не замечает бледной, задумчивой женщины.
Вон идет влюбленная парочка: студент и барышня. Словно впились глазами в глаза. Слова говорят какие-то ненужные, скучные, а сами так бы и кинулись на шею друг другу…
Не видит их Надежда Васильевна. Она глядит то на синеющее, ласковое небо, то на колеблющиеся тени веток под ногами. Она слушает далекий рокот жизни, жадно вдыхает запах прелого листа, сырой земли… Вон зеленая травка пробилась около дерева… А гнилая прошлогодняя трава печально рыжеет рядом…
И внезапно отпадают от ее сердца насосавшиеся гады. И грудь дышит свободнее. И крадется в нее опять забытое ощущение радости жизни. Стихийной, безотчетной радости.
Она все смотрит на изумрудную травку. Ну что ж?.. Было прошлое. Так же вот отболело, сгнило, умерло, как этот прошлогодний мусор. На нем зацветет новая жизнь.
— Верочка!.. Ангел мой! — говорит она, хватая на руки пробегающую мимо дочку. Она страстно целует маленькое личико.
И слезы, которых за всю неделю не нашлось в застывшем сердце, бегут теперь — крупные, светлые, радостные…
Вон идут двое студентов. Узнали ее… Остановились как вкопанные. Глядят, шепчутся: «Неронова плачет…»
Прошли. Оглянулись еще раз… Она их даже не заметила.
Господи, как хороша жизнь!.. Какая красота это янтарное небо! Солнце скоро сядет. А там загорятся звезды… Она пойдет гулять в городской сад к обрыву. И часами будет глядеть на звезды, как тогда, в имении Муратова… Как давно она не видела ночного неба! Как давно не думала о Бесконечности…
— Домой, Верочка!.. Домой… Дай ручку, детка…
Она едет назад и улыбается. Она не видит встречных, которые кланяются ей и глядят вслед. Она не видит мужа, который на углу бульвара остановился как вкопанный, узнав ее.
«Освобождение… Освобождение…» — поет ее душа. Никого не любить. Никого не ревновать. Не знать страданий… не знать страха… Ну что же? Разве все потеряно? Разве не для нее горит этот закат? Не для нее идет весна? Не для нее этот ветер, ласкающий веки?..
Вечером она в церкви, рядом с братом и Настей. Она страстно плачет, глядя в темный лик Богородицы, и сама чувствует, как с каждой слезой уходит из души накипь обиды и печали. Какое счастье молиться! Опять верить… Опять примириться с Богом… опять примириться с жизнью…
Все утро она хлопочет по хозяйству… Так весело самой готовить пасху, ставить куличи… Ведь она обо всем позабыла, глупая… Вдали мелькнул халат Мосолова… Потом стукнула парадная дверь… Он ушел?.. Все равно… Тем лучше!.. Можно без стеснения бегать из спальни в кухню, прятаться за дверью от Цезаря и Бетси… Сейчас она опять поедет с Верочкой — и на этот раз с Васей и с Настей — в Ботанический сад, взглянуть на изумрудную травку…
У заутрени она стоит вся в белом, с живыми нарциссами в руках. Цветы прислал неведомый поклонник. Она не знает, что этот поклонник — ее муж.
Он подходит и робко становится рядом с нею.
— Здравствуй, Надя! — шепчет он.
Ее веки дрогнули. Она кивнула, не глядя…
Снова померкла душа… Отчего?.. Отчего?.. От звука этого жалкого голоса? Или опять, как муть со дна, поднялась обида?
Ах, удержать бы это светлое чувство радости, пронизавшее всю ее вчера!
Хор поет о всепрощении, о ликовании, о примирении. «Друг друга обымем…»
Простить?.. Да… У нее нет зла. Нет ненависти.
Но и любви тоже нет.
Заутреня кончилась. Шум, говор, поздравления. Целуются.
— Христос воскрес! — говорит Мосолов.
Она видит жалкое, измученное, исхудавшее лицо. Как на чужого спокойно смотрит она… Отвечает: «Воистину воскрес!..»
Но когда он хочет поцеловать ее в губы, она подставляет щеку.
Все подходят христосоваться. Многие слышали об ее болезни, сокрушались… Так рады видеть ее опять…
Она бледно улыбается, берет мужа под руку, выходит на паперть.
Черная южная ночь раскинула бархатные крылья над землей. Алмазно искрятся крупные звезды. Порывистый, теплый ветер веет опьяняющей лаской…