— Вы не знали, что ваш муж играет?
Она встает внезапно… Молчит одну минуту…
— Что я должна делать? — овладев собой, спрашивает она. — У меня нет денег, Нахман… Мы все заложили…
— Я это знаю, — кротко отвечает он, не спуская с нее умного, печального взгляда. — Вашему мужу я не верю… Он должен не мне одному… Он кругом в долгу…
Пошатнувшись, она хватается за край стола. Она словно видит бездну, раскрывшуюся у ее ног. В этой бездне утонет ее счастье… все будущее Верочки.
— Но вам я верю, — слышит она медленный голос Нахмана. — Мне не нужно сейчас денег. Мы перепишем вексель… А вы вот поставите ваше имя… что вы ручаетесь за вашего мужа… И я уйду себе спокойно…
Она думает мгновение. Потом протягивает руку.
— Спасибо, Нахман! Пока я жива, вам нечего бояться… Я уплачу весь долг… Где писать? Говорите!..
Мосолов чуть не плачет, целует руки жены, дает слово не играть больше… Но через неделю начинается та же жизнь… И когда, в припадке раскаяния, он на коленях просит прощения и дает ей клятвы исправиться, она, к ужасу своему, чувствует, что не верит ему больше. Не верит ни одному его слову.
Надежде Васильевне страшно… Но не потому, что они разорены и что вновь наступает нужда. Не потому, что все почти жалованье ее и даже выручка от бенефиса идут в уплату долга и что не видит она выхода из ямы, куда внезапно упала… Ей страшно потому, что из души уходит любовь. Она уходит бесшумно, крадучись, как вор из ограбленной квартиры. И жутко думать о том дне, когда она очнется внезапно с этой пустотой в остывшем сердце, с сознанием непоправимой ошибки. Оскорблено самолюбие гордой женщины, верившей, что любовь Мосолова сильнее его слабостей и страстей.
Ушла нежность. Ушла жалость. Но чувственность пережила крах любви.
На пиршестве земных радостей, когда жажда счастья кидает двух людей в объятия друг друга, чувственность первая зажигает свой факел. И когда догорают огни, озарявшие пир влюбленных, этот факел еще горит. Он гаснет последним.
Неистребимая потребность в радости обманывает и влечет на уступки. Она обессиливает гордую женщину. Она прощает… Она долго прощает нарушенные обеты. Саша бесхарактерен. Саша игрок и пьяница… Но он все-таки любит ее… Ее одну… И разве не любовь — главное в жизни?
Ей страшно сознаться себе, что она его презирает. Но и презирая его, она не может остаться равнодушной к его страсти.
Долги растут. Все кредиторы кинулись к ней. На всех бланках ее имя. Она переписывает векселя. Она просит об отсрочке. Забота набросила густой, серый покров на ее жизнь. И опять… опять, как в былые дни, когда Хованский терзал ее душу, она стремится на сцену: к вымыслу, к творчеству…
Но ни разу не останавливается она на мысли бросить мужа, потребовать развод, начать новую жизнь. «Что Бог соединил, того люди разлучить не могут, — говорит она себе. — Я сама взвалила себе на плечи этот крест. Сама выбрала свою долю. И буду нести ее до конца…»
Иногда она плачет, сидя над спящей Верочкой. Ей хотелось создать своей девочке счастливую, мирную долю средней женщины. Она мечтала скопить ей приданое, Выдать ее замуж, возродиться душой в счастье дочери, нянчить внучат, уехать на покой… Да, она любит сцену.
Но для Веры она не хотела бы этой тревожной жизни, полной интриг, борьбы; страданий с возлюбленными, как Хованский; с мужьями, как Мосолов… Дедушка был прав, что это омут, где гибнет бесследно честь женщины. Она это видит каждый день кругом. И какая сила духа нужна, чтоб устоять среди соблазнов! Какой талант надо иметь, чтобы выбраться из омута, не торгуя собой!
Но если и дальше пойдет так, что сможет она сделать для дочери?.. Неужели и ей идти на сцену?
Чья-то рука легла на плечо.
— Наденька… сестрица, — слышит она ломающийся голос Васи. — Полно вам убиваться…
— Васенька!..
Бледный мальчик, с тесно сомкнутыми всегда губами, понимает без слов тоску сестры. Обхватив его шею руками, она рыдает… А он гладит ее голову и в эту минуту чувствует себя мужчиной, будущей опорой сестер. Это чувство сладко, и смягчается жесткий взгляд его светлых глаз.
Он уже зарабатывает хлеб, служит в магазине богатого купца, поклонника Нероновой, где она забирает на книгу шелк, бархат, полотно. Ему приятно видеть, с каким уважением и даже восторгом встречают ее служащие, как восхищенно оглядываются на нее покупатели. Ему приятно, что лучи ее славы падают и на него… Он аккуратен, толков, прекрасно знает счет, вежлив с публикой. Он знает, что выбьется в люди, и часто мечтает о том дне, когда возьмет к себе Настю и несчастную Надю с Верочкой. Пусть Саша тогда пьянствует и «крутит»… Бог с ним!..
Он многое знает, этот мальчик, о чем не ведает его обманутая сестра… Он все слышит. Все запоминает. Но он умеет молчать.
И он прав. Потому что есть что-то, чего не простит своему мужу Надежда Васильевна; что-то, от чего рухнут последние подгнившие подпорки ее семейного «счастья»…
Бенефис Мосолова проходит блестящий и шумный, как фейерверк. Неронова играет в эффектной драме Луиза де Линьероль. Потом идут Петербургские квартиры, ряд смешных сцен, дающих простор комическому дарованию бенефицианта. Как всегда, цена на партер и на ложи поднята вчетверо. Но цена на галерку для студентов и бедняков-евреев остается без изменения… Студенты обожают Мосолова, и он платит им тем же.
В первом ряду партера сидит Нахман в своем длинном сюртуке и черной шапочке на седых волосах. Он не пропускает ни одного первого представления с участием Нероновой. Он заплатил двадцать пять рублей за свое кресло.
Трогательно встречает город своих любимцев. Подарки делают обоим. Надежда Васильевна сияет. Долги наполовину можно считать уплаченными. Через три дня надо платить Нахману по векселю пятьсот рублей. Теперь деньги есть…
В уборной ей подают письмо.
Она вскрывает конверт. На колени ей падает разорванный вексель Мосолова с ее бланком.
На другой день она заезжает в ювелирный магазин, чтобы пожать руку Нахману.
— Мне хотелось, чтобы эту ночь вы спали спокойно, — говорит ей старик. — Думал поднести вам кольцо в шестьсот рублей… Но вы все равно вернули бы его нынче в магазин, а мой приказчик взял бы его обратно за полцены. Такое у нас уже правило. И зачем вам терять?
Они расстаются друзьями.
Через две недели предстоит бенефис Нероновой. Она ставит шекспировскую трагедию Ромео и Джульетта в переводе Каткова. Идут усиленные репетиции.
Странные слухи ходят по городу. Ехидный смех звучит за кулисами. Открыто связывают имя Мосолова с именем богатой и красивой купчихи. При появлении Нероновой смолкают, потом шепчутся, язвительно улыбаясь. Говорят прозрачными намеками. Как приятно всадить иглу в сердце этой гордячки и полюбоваться ее смущеньем! Пусть-ка поволнуется перед своим бенефисом!..
— Она — дура — воображает, что он никогда не изменял ей!.. — говорит Калитина, красивая grande coquette. — И какой принцессой себя держит!.. Конечно, он умен, за кулисами не заведет интрижки. А уж на стороне никому спуску не даст…
— Вы знакомы с Терещенко? — невинно спрашивает она Неронову на генеральной репетиции.
— Ах… это… первая киевская красавица?.. Нет… А что?
— Стран-но!..
Ее ужимка, злой блеск ее глаз договаривают остальное.
Нероновой обидно, что она не может совладать с собой и остаться бесстрастной.
— Что такое странно? — тревожно подхватывает Мосолов, неслышно подходя к группе товарищей.
— Ах… вот и вы!.. Я удивляюсь, что вы до сих пор не познакомили вашу жену с Терещенко? Ведь вы сами так часто с нею катаетесь…
Мосолов видит быстрый, жгучий взгляд жены. Он краснеет до корней волос. Надежда Васильевна молча отворачивается и идет на сцену.
Но удар попал в цель. Репетиция вся скомкана. У Нероновой сразу пропал голос. Глаза погасли. Калитина торжествует. Мосолов, как побитая собака, идет за женой.
Она его ни о чем не спрашивает, ни в чем не упрекает. Но ему страшно от ее молчания… Он предпочел бы слезы, истерику, скандал, даже побои… Все это он тысячу раз видел у других… Он оправдывается, клянет бабьи сплетни. Что из того, что он покатался раз-другой с Терещенко?.. Он у них бывает в доме, играет в карты. Его на руках там все носят… В бенефис за ложу заплатили двести рублей. Где найдешь таких друзей, как они?