— Сейчас у меня был Лучинин. Он просит твоей руки.
Вера быстро опускает голову.
— Ну… что же ты молчишь?
— Я не пойду за него, мамочка.
У Надежды Васильевны перехватывает горло. Сцепив пальцы, она пробует удержать их дрожь.
— К такому… глупому ответу я была готова давно… Но помни: я его не слышала… Я жду от тебя других слов. Ты — не дура, и сама понимаешь, что такими женихами не бросаются. Лучинин богат, щедр… образованный… с душой утонченной и благородной… Я тебе желаю добра…
— Я не люблю его, мамочка…
Передохнув, молча смотрит на нее мать. И садится в кресло. Эти простые слова, дошли до ее сердца.
— Ах, Верочка, почем знать?.. Может быть, в этом и есть залог счастья… — «Не любить… Не страдать…» — вдруг вспоминается ей, и голос замирает. — Дай Бог, чтоб минула тебя эта чаша… то, что называется страстью! Не хочу для тебя этих мук, Верочка, этих неизбежных унижений… К Лучинину ты привыкнешь. Он будет прекрасным мужем… Будет с тебя пылинки сдувать… Знаю, ты любила Федю… Но… видно, не судьба. Да наконец, ты — бесприданница… Что я дам тебе, кроме тряпок? Тысяч пять, не больше… Разве это деньги? Мы все проживаем, Верочка, особенно сейчас, когда я не играю…
Вера вдруг поднимает голову.
— Мамочка… можно мне… быть откровенной с вами?
— Ну… ну… говори!
Закутавшись в горностаевую тальму, Надежда Васильевна садится глубже в кресле.
— Вот я… слежу за вами весь этот год…
«Час от часу не легче!..» — думает Надежда Васильевна.
— И я завидую вам, мамочка… Вы такая счастливая…
— Я счастливая? — сорвавшимся звуком переспрашивает артистка.
— Да, мамочка… Я хотела бы быть такой, как вы…
— Ты — дитя и многого не понимаешь. Нельзя прожить без горя. И у меня его довольно…
— Знаю, — срывается тихий ответ, и Надежда Васильевна вся замирает, выпрямившись: «Что знает она?.. Что может она знать? Страшно спросить…»
Вера вдруг подходит, опускается на колени. Так они ближе, так говорить легче, но руки Надежды Васильевны дрожат. Она этого порыва не ждала от дочери.
— Вы часто плачете, мамочка… Я не знаю отчего. И не смею расспрашивать. Но горе у вас есть. И вот я слежу за вами… Я вижу вас, когда вы учите новую роль, когда вы едете в театр… У вас так сверкают глаза, горят щеки… Такой молодой у вас голос! Вы все забываете в эти минуты… Разве это не правда?
— Правда… правда…
— Я вижу вас в уборной. Вы приезжаете расстроенная, но стоит вам сделать себе грим, надеть костюм и стать за кулисы, — вы уже другая… Вы не моя мамочка. У вас другое лицо, другие глаза…
«Какова!..» — внутренне восхищается растерявшаяся артистка.
— Милая мамочка… Я хотела бы только быть такой, как вы… Пустите и меня на сцену!.. Погодите, мамочка… я не все сказала… Если в жизни так много страданий… Вспомните, мамочка, как я просилась в монастырь…
— Вздор какой! Монашенка с таким ртом, с такими глазами… Ты сбежала бы оттуда через год. Разве можно, Вера, бояться жизни?
— Ах, мамочка, почему мне кажется, что книга лучше жизни?.. Знаете? Когда в институте меня преследовала Орлова (наша классная дама), я садилась в угол за доску, закрывала глаза, вспоминала сказки и воображала себя волшебницей. Будто я все могу. Махну палочкой, и исчезнет Орлова, институт… А я уже лечу над землей… к вам, мамочка… Вы будто спите и не чувствуете, что я наклонилась над вами… И так ярко мне все это представится… будто я лечу… даже… чувствую ветер на лице. Вы смеетесь?.. И многое другое я представляла себе… Так задумаюсь иногда, что не слышу звонка… Очнусь, а на душе уже легко. Почему-то мне кажется, что вы чувствуете то же самое, когда выходите на сцену. Значит, театр лучше, чем…
Не дослушав, Надежда Васильевна целует голову дочери.
— Умница ты моя… Сокровище… Как хорошо ты это все говорила! Вот говори со мной так почаще!.. Не скрывай от меня ничего… Но… (она отодвигается в кресле) на сцене… пока я жива… тебе не быть! Нет… нет! И заикаться при мне не смей о сцене!.. Я тебя слишком люблю, чтоб добровольно толкнуть в этот омут. Хочу тебя видеть пристроенной за хорошим человеком… Хочу тебе тихого, простого счастья… Поверь мне: все у меня есть… слава, свобода, деньги, поклонение… Но чего бы я не дала, чтобы иметь доброго, верного и преданного человека рядом с собой… на всю жизнь… чтобы жить век на хуторе — никому не известной… без этих интриг, без поклонников…
Она вдруг начинает плакать… Потеряв всякий страх, Вера целует ее руки и слышит сквозь слезы:
— Я была очень несчастна с твоим отцом… Не дай Бог тебе такой жизни!
— Папочка! Он был такой добрый… Его все любили…
Она вдруг смолкает. В памяти встает страшная картина. В ушах звучит крик Надежды Васильевны, когда она кинулась к трупу Мосолова.
— Да… он был добрый… но он мне нанес такую обиду, такой удар, от которого женщина никогда не может оправиться… Я на двадцать лет душой постарела в этом браке… Я на все другими глазами глядеть начала… Ну да что вспоминать!.. Ведь свет не клином сошелся. У тебя другая доля будет, — спохватывается Надежда Васильевна. — Лучинин — не актер. Он человек порядочный… Ну… что же ты молчишь?
Вера поднимается с колен, опустив ресницы. И опять мать видит упрямо сжатые губы, надменное лицо, напоминающее Хованского.
— Мамочка… ударьте меня!.. Совсем убейте, если я стою этого… Но замуж за Лучинина я никогда не выйду!
Надежда Васильевна срывается с кресла. Голова ее и руки трясутся.
— Ступай вон, скверная девчонка! Неблагодарная… бессердечная…
Вера бежит к себе, заткнув уши. Но истерические гневные крики словно догоняют ее…
— И не стыдно вам так мамашеньку огорчать? — шепчет ей Поля в пустой столовой.
— Молчать! — презрительно говорит Вера, не опуская глаз пред злым взглядом Поли.
У Надежды Васильевны мигрень. Весь дом на ногах. Но движутся беззвучно. Шепчутся.
Вечером Вера подходит к двери матери. Она никогда не ложится спать, не получив благословения.
На этот раз дверь заперта. На робкий стук Веры выходит Поля. В руках у нее полотенце, смоченное в уксусе.
— Мамашенька не желают вас видеть, — шипит Поля с торжествующей улыбкой.
Через полчаса Аннушка, вместе с Полей меняющая компрессы, выходит в коридор и, вздрогнув, отступает. В полумраке Вера стоит на коленях, у двери.
— Ангелочек мой… Что вы тут делаете?
— Я жду, когда мамочка впустит меня.
— Да вы простудитесь, золотая моя барышня. Вы опять воспаление легких получите…
— Аннушка, передайте мамочке, что я буду стоять здесь всю ночь, пока она меня не впустит.
Через дверь слышны причитания Аннушки, гневный голос артистки, сладкие речи Поли. Вера не двигается.
Проходит час… Ноги ее затекли. Спину ломит. Ей страшно холодно… Но она не уйдет. Она не шевельнется. Она слишком любит мать. Все равно она не заснет без ее прощения. Но ни минуты она не чувствует своей вины. Любовь к погибшему жениху представляется ей сейчас высшей ценностью ее жизни, и оскорбить эту любовь браком с другим она не согласится. Лучше в монастырь!
Поля выходит, чтобы поставить самовар. Уже второй час ночи. Барышня все стоит на коленях… «Ну и характерец! — думает Поля. — Два часа стоит…» Вера не поднимает головы, не говорит ни слова.
Аннушка снова выглянула и с воплем кидается в ноги артистке.
— Пожалейте вы нашего ангела!.. Ведь сляжет опять, умрет… Смирите вы ваше сердце, Надежда Васильевна!.. Не плакаться бы вам потом…
— Позови, — вяло говорит Надежда Васильевна, измученная только что стихшей болью.
Вера шатается от слабости. Молча, опустив ресницы, подходит она к постели, становится на колени, на коврике, и покорно целует бесстрастную руку матери. Надежда Васильевна не открывает глаз. Аннушка истерически рыдает.
Вера несколько мгновений лежит лицом на краю постели, прижавшись щекой к инертным пальцам матери. В этом немом жесте красноречиво говорит ее покорная, беззаветная нежность. И Надежда Васильевна растрогана. Две слезы ползут по ее щекам, но губы сомкнуты.