А в душе Хлудова, бессознательно, чувствующего бренность земных радостей, бессознательно угадывающего быстротечность жизни вообще, а его собственной жизни в особенности, растет невольное чувство ненависти к Вере, которая стоит на дороге к его счастью.

Войска возвращаются из Крыма. Наконец!.. Наконец! Их чествуют. Всюду балы, обеды, торжественные рауты. Разгар сезона.

Вере шьют бальные платья, и она покорно стоит часами у зеркала, пока на нее примеряют фасоны, а Надежда Васильевна разбирается в материях. Ей противны эти наряды. Ведь весь этот газ, тарлатан и цветы — уловки, чтоб поймать жениха. Выйти замуж?.. Вера содрогается от отвращения… Это — доля всех. И ее не избегнешь, конечно. Но инстинктивное сознание, что она сама рождена для иной доли, не умирает в душе Веры и будит ее протест. Если бы Федя Спримон был жив теперь, он вернулся бы домой вместе с другими севастопольскими героями, и за него Вера вышла бы замуж без ропота, с доверием. И Он любил бы ее, как любит брат сестру. И это было бы счастье, единственно возможное на земле, если Вере не суждено быть артисткой.

Все сильнее влечет к себе ее эта мечта. Все заманчивее кажется ей доля актрисы.

Внезапно она узнает, что Надежда Васильевна на год покидает сцену. Это ей сказал Лучинин.

— Мамочка… Что это значит?

Надежда Васильевна крупными шагами ходит по комнате. На голос дочери оборачивается. В ее лице скорбь.

— Для тебя, Верочка… Так надо… Ты еще дитя и не знаешь, как в свете относятся к актрисам. А я хочу, чтоб ты вышла замуж этой зимой… Пора! Тебе уже двадцатый год пошел. Я не смею стоять у тебя на дороге. Да и о приданом твоем мне надо позаботиться… Ну, ну… полно!.. Плакать не о чем…

— Вам тяжело, мамочка… я знаю… вижу…

«Как она чутка!.. — думает Надежда Васильевна. — Она знает, что это великая жертва. Ее не обманешь…»

— Пустяки!.. И мне надо отдохнуть. Нервы никуда не годятся. Вот пристрою тебя, тогда вздохну свободно…

Вера плачет весь день.

Со странным чувством входит Вера в зал Дворянского собрания.

Как будто все осталось по-прежнему, и чуть ли не тот же вальс гремит ей навстречу. А кажется, что все это она видела во сне. И проснулась давно-давно для слез и разочарования.

И сама она с виду все та же: стройная, воздушная в своем белом газовом платье. Но розы в волосах ее не так смяты, как душа, утратившая иллюзии. Ничто не радует. Ничто не манит. И ничего не ждешь.

И лица кругом чужие. Нет милого Феди, нет противного Нольде. И Мерлетта исчезла. Все подходят незнакомые офицеры. Она никому не отказывает, но танцует без прежнего волнения, как бы покорно совершая необходимый обряд. Толпа кавалеров ждет по-старому очереди. Ропот восхищения встречает эту первую красавицу города. Весь ***ский полк, вернувшийся из Севастополя, у ног Веры. Она танцует до полного изнеможения.

Этот успех радостно волнует Надежду Васильевну. Кавалеры спешат ей представиться. Даже на Лучинина, который не отходит от нее, падают лучи этой славы.

Вера, утомленная пестрой и чужой толпой, подарила Лучинина такой радостной, такой неожиданной улыбкой, что у того сердце дрогнуло. Она доверчиво берет его под руку и ходит с ним по залу.

— Мазурка?.. Нет… Только с вами…

«Вы все-таки не чужой…» — договаривает ее улыбка.

И Лучинин вытирает выступивший на лбу пот. Сердце тяжко бьется. Вдруг родилась надежда на счастье. Вдруг застучала в виски кровь. Он чувствует себя влюбленным. Безумие?.. Конечно… Но кто знает?

— Красавица, — говорит барон фон Норденгейм, пристально следивший за Верой. — Вы не знаете, кто это?

Он только что вышел из-за карточного стола, где умно, тонко, с большой выдержкой вел крупную игру. Выигрыш поднял его настроение. Партнером его был Спримон, сильно постаревший за этот год.

— Вы о ком? О ком спрашиваете?

Он повертывает красную в складках шею, туго стянутую воротником мундира, и видит нежное, милое для него в память прошлого лицо.

— А!.. Эта?.. Это Верочка Неронова… то бишь… Мосолова… дочь нашей знаменитой актрисы.

— Актрисы?.. — брови барона поднялись.

Он высок, статен, прекрасно сложен. Ему пошел сорок первый год, но он кажется моложе. В его белокурых волосах, зачесанных по-николаевски вперед, на виски и на лоб, нет ни одного седого. Добродушно улыбаются его близорукие голубые глаза. У него высокий убегающий лоб и орлиный нос, придающий ему горделивую осанку. Крупный рот не виден под густыми усами. Всего удивительнее его свежий румянец. Нужно близко приглядеться, чтобы рассмотреть сеть мелких кровяных жилок на его щеках, образующую неровные пятна, которые издали кажутся румянцем.

Покручивая ус, барон следит за танцующей Верой.

— Бутончик… А приданого за ней сколько?

— Навряд ли много дадут… Живут они широко.

— Та-ак… От женихов, небось, отбою нет?

Спримон тяжко вздыхает.

— Еще бы женихам не быть! Один Лучинин чего стоит!.. Только горда наша Верочка, ни о ком слышать не хочет… Видите ли… Она уже обручена была… да… убили ее жениха в самом… «…начале войны», — хочет он сказать, но спазм перехватывает горло. Он вынимает платок и судорожно кашляет.

Барон так поглощен своими думами, что не замечает волнения Спримона. Он сам давно мечтает о женитьбе. Но, застенчивый с женщинами и лишенный темперамента, он до сорока лет не мог осуществить своей мечты. Семья на плечах и бедность — вот что связывало его по рукам и ногам. Теперь на войне он дослужился до майора, а главное, умер дядя и оставил ему десять тысяч, которыми он обеспечил двух сестер, засидевшихся в девицах.

Только теперь, вернувшись живым и невредимым из-под Севастополя, он вдруг почувствовал себя свободным располагать остатком жизни. Он понял, что эта жизнь уходит. И небывалая острая жажда счастья охватила его.

— Представьте меня! — дрогнувшим голосом сказал он Спримону.

Обмахиваясь веером, Надежда Васильевна внимательно слушает барона.

Она ловко выспросила его о семейном положении, об его видах на будущее. Она зорко глядит в его лицо, ища на нем печати бурного прошлого, пороков, страстей, болезней, быть может… Нет. Это лицо ясно, голубые глаза кротки, добродушная улыбка открывает ряд крепких белых зубов. Гордостью, неподкупностью, цельностью ясной души веет от этого потомка тевтонских рыцарей. Как будто он пришел из средневековья, где умели храбро биться, крепко верить и верно любить, — и вот случайно затерялся в толпе карьеристов и светских суетливых людей. Трогательно звучит его голос, когда он говорит о сестрах, о покойном отце. И Надежду Васильевну волнует его бесхитростный рассказ. «Какой добряк!..» — думает она и невольно лорнирует Веру.

— А вы не танцуете, барон?

— Где ж мне? Я стар, Надежда Васильевна… Да и смолоду никогда не был кавалером… Женщин боюсь…

— Что так? — смеется она.

— Таков уродился… Вот сейчас с вашей дочкой двух слов связать не сумел… Красавица она у вас.

Сердце Надежды Васильевны бьется. Почем знать? И когда барон, два раза вытерев платком влажный от волнения лоб, решается, наконец, просить позволения нанести визит, у Надежды Васильевны срывается с подкупающей задушевностью:

— Ах, пожалуйста! Я буду очень рада…

Вера стоит у окна в сумерки. Чьи-то щегольские сани отъехали сейчас от крыльца. Как будто лошади Лучинина. Но ее не звали в гостиную.

Дверь скрипнула.

— Пожалуйте к мамашеньке, — торжественно докладывает Поля, не переступая порога.

Сердце Веры дрогнуло.

В гостиной полное освещение. Горят все свечи в бронзовых бра. Надежда Васильевна в новой наколке, в дорогом муаровом платье ходит по комнате. Увидав Веру, хочет заговорить, но подбородок ее дрожит, и голос не повинуется ей.

Вера уже догадалась. И вся как-то подобралась внутренне.

— Сядь!.. Чего стоишь?

Надежда Васильевна берет со стола флакон и нюхает соли. Руки у нее прыгают.