Поедем слушать соловьев

в Серебряном бору,

где никакого серебра

нет, кроме соловьиной трели.

Нет для природы никого,

кто был бы ей не ко двору

в конце столетия, верней —

в конце недели.

Забудем срочные дела,

заботы и хандру.

Работа соловья чиста,

невидима и одинока.

Мы собрались не на пиру,

жизнь не похожа на игру,

но если свищет соловей,

то в жизни нету эпилога.

Как грешники пред алтарем,

мы перед певчим соловьем.

Его серебряным шитьем расшита тишина, как шуба.

Давай рискнем, давай дерзнем

 и в жизни дыры все зашьем

его иглой

серебряной, бесшумной.

Темнеет на Москве-реке.

На соловьином сквозняке

проветрим душу,

чтоб утихла боль глухая.

Душа с душой, рука в руке,

вернемся в город налегке,

язык людей

          с трудом припоминая…

Гренадеры, гусары, поэты…

У красавиц —

слезинки в глазах.

Талисманы и амулеты,

упасите любимых в боях.

С поцелуем щепотку соли

пальцы в чистый батист завернули.

Это, милый, тебе от боли.

Это, родный, тебе от пули.

Эта ладанка расписная

упасет тебя от стрелы…

Были ото всего талисманы,

только не от любви.

Гренадеры, гусары, поэты,

что там подле вас короли…

Но, заветные амулеты,

что ж вы стольких не сберегли?

И наводчицею, лазутчицей

шла судьба по родным адресам…

Почему же со мной неразлучен

твой, родимая, талисман?

Сядь со мной, обними колени.

Посмотри —

                 сколько звездных лет

спит Земля на груди Вселенной —

удивительный амулет…

Беспомощен перед несчастьем,

на улицу из мастерской

выходит,

               беззвучно взывая к участью,

художник немолодой.

Он жизнью

         и мятый, и тертый,

но горек художника вид,

когда наподобие черта

беда на закорках сидит.

Он кажется встречным аскетом.

Вечерний, рабочий народ

по улицам и проспектам,

его обтекая, идет.

Он знает, что зелье хмельное

от горестей мелких спасет.

Да только с большою бедою

 идут не в кабак, а в народ,

с которым розниться путями

преступно.

Тебя на ходу

легко задевают локтями —

откалывают беду.

Он чувствует интуитивно,

что, встречным благодаря,

уже полегчало,

                  уже откатило,

что горбиться рано и зря.

И медленно все подытожив,

он остолбенеет на миг:

не зря, видно, слово художник

созвучно со словом должник.

И может такое случиться —

однажды в тревожную ночь

народ в его дверь постучится

и молча попросит помочь…

Я в долг беру слова у языка родного —

я отдаю слова.

Мне дали тело в долг.

                         Возможно, с опозданьем,

но я когда-нибудь верну и этот долг.

И только ты дана не в долг и не на время,

любимая моя с глазами тишины.

Мы спишем все, что нам должны снега, сирени,

друг другу только мы

                 должны, должны, должны…

Благословенно будь, окно,

которое не гаснет за полночь,

заботой поздней зажжено,

бессонницею — все равно

ничем ему нельзя помочь,

и есть одно — шептать, как заповедь:

благословенно будь, окно.

Как думать хочется, что там

искусство свои тайны сказывает

на радость нашим временам.

А может, возле плитки газовой

одна из популярных драм,

где муж с женой, как птицы в клетке,

сидят на шатких табуретках,

 и шаток мир, и силы нет,

и лишь един над ними свет.

Какое дивное кино:

горит зеленое окно

и мать дитя, качая, носит.

Благословенно будь, окно,

что в день — светло, как в ночь — цветно.

Того ж, кто камень в тебя бросит,

пусть перекосит!

Окно — роман, окно — проект,

окно — чертеж, окно — подрамник…

Ты — драгоценнейший подарок,

ночной проспект!

Ночами чувствуешь, как мир

трещит по швам от нервотрепок.

В нем было бы немало дыр,

но словно светлые заклепки —

окно,

     окно,

          окно,

                окно…

Днем это видеть не дано.