Когда мы влетели в окопы,

                                     когда в рукопашной

себя окровавила кровью чужою пехота,

мы знали,

          что следом за нами растерзанной пашней

идет,

           засевая бессмертием землю,

                                                СВОБОДА!

Я пули не помню,

              я смерти не помню —

                            последним

был грохот меня обогнавшей

                                  разгневанной роты,

летящей в седьмую атаку, —

                                и следом пресветло

по мне

         и всему полушарию —

                               поступь СВОБОДЫ…

Елисейские поля.

Прага… Вена… Познань…

В обелисках земля —

звезды, звезды, звезды…

На дорогах запыленных,

 площадях, в лесах зеленых,

 как на полевых погонах,

звезды, звезды, звезды…

Оттого среди окопов

несгибаемо стоит

младший лейтенант Европа

и в мои глаза глядит!

Мирно в мире. И лежат

по Европе тыщи храбрых

к лейтенанту лейтенант —

вроде грамоты охранной.

Снег синеет. Лес гудит.

«И звезда с звездою говорит…»

Мосгорсправочная Маруся,

пролей свет.

Сбился с ног.

На тебя молюся —

есть иль нет?

Тридцать лет почти что Победе.

Тридцать лет

неделимым валетом —

лейтенант и поэт!

«Что вы, родственники?» —

                                Маруся

золотой поправляет браслет.

…И язык не повернулся

ей

ответить «нет»…

Бабы били спекулянта,

обладавшего талантом

хлеб из глины выпекать.

Сверху — корочка румяная,

внутри — глина окаянная.

Кто сумеет разгадать?

Не забуду вкуса глины —

вкус обмана и могилы.

Сила правды, сила зла

бабьи кулаки сплотила.

Он лежал, и глина, глина,

глина из него текла…

Те года уже далёко,

но такие хлебопеки,

к сожалению, живут

в нашей прозе и в поэзии.

Это страшно, а не весело.

Где вы, бабы?

Где ваш суд?

На левом углу дома

было нарисовано сердце.

Кто нарисовал,

когда и зачем —

не знаю.

Я дружил с этим домом

с первого класса

до первой моей любви.

Угол Халтуринского и Обороны.

Все ли прохожие замечали,

что у этого дома есть сердце?

Ночами

я слышал, как оно бьется.

Мне кажется — оно повторяло

сердцебиение

моей матери.

Зима — лето, зима — лето,

зима — лето, седина…

Чем дольше живу,

тем больше мне хочется

нарисовать на рубахе сердце.

Мелом — как у того дома,

чтобы люди не забывали,

что у них есть сердце.

И у меня, между прочим.

Только теперь понял,

что мой дом однажды

попросил кого-то из мальчишек

обвести мелом

его сердце…

Жизнь прекрасна, но удивительна.

Когда бессонница

качает меня на своих руках,

я думаю —

не болит ли светлое твое сердце,

и мысленно прижимаюсь

(хоть я и не доктор)

к теплой кирпичной стене,

мечтая услышать, как оно бьется.

Как ты там? —

дом с нарисованным сердцем…

На селе горланят петухи.

Пастораль — что надо:

на лугу разгуливает стадо

и белоголовы пастухи.

Дуют в дудку? Нет.

Дуют водку? Нет.

Множат с девками грехи?

Нет —

          читают пастухи!

Хорошо на траве немятой

с Шопенгауэром или Кантом

и закладывать

              листик мяты

на странице,

               где непонятно.

За негромкие пятаки

гимназисты шли в пастухи —

подсобрать за лето монет,

заплатить за университет.

Торопливо

латышское лето.

Боги к просьбам глухи…

Композиторами,

                     поэтами

становились те пастухи!

Вспоминая свое пастушество,

находя листик мяты в томах,

понимали они,

                что, по сущности,

оставались они в пастухах.

Но одно — когда в поле млечное

за тобою стадо идет,

а другое —

          когда доверчиво

за тобою идет народ…