Подвели к вековой березе,

посмотреть велели наверх,

где просвечивал красной слезкой

древний камешек-оберег.

Где взяла ты его, береза?

Меж космических вех

журавли его, что ли, сбросили?

Расскажи, оберег!

В 41-м горела Псковщина

и стонала святая твердь,

но, поруганная и беспомощная,

не хотела она умереть.

Шла на запад колонна пленная,

бабы с девками шли.

Где прошли их ноженьки белые —

там рдяные цветы взошли.

И одна из тех псковитянок

упросила конвойных зверей,

чтобы ей разрешили оставить

на березе ее оберег.

Его мама носила и бабушка,

а давным когда-то давно —

как рассказывал дед —

                   его батюшку

уберег на Бородино.

Забралась она, светловолосая,

на вершину, где соловки,

оберег надела березе:

«Ты мне родину сбереги!..»

Щелкнул немец из парабеллума,

и слетела она навек

окровавленной птахой белой…

А над ней висел оберег.

Время к горю радость примешивает.

Ты, береза, и ты, человек,

                         не забудем расстрелянных,

не забудем повешенных

этот страшный наш оберег.

Постою у березы, беретик

молча скомкаю.

                   Век наперед

не снимай, прошу, оберега,

чтобы родину оберег.

Пусть поют соловьи немыслимо,

листопады пускай и снег,

и Россия

           на дереве жизни —

красный камешек-оберег.

Не важно, что спина бела, —

спиной я к печке прислонился.

Ни разу — хоть не застудился —

не требовалось так тепла.

Труба гудит, дрова трещат,

душа отозвалась теплыни.

Охотники у Ангелины

по-ангельски на печке спят.

(А волки пестуют волчат.)

— Что, Ангелина, жизнь твоя?

—    Что жизнь моя?

                           Что было — сплыло…

На памяти одно — рубила

дрова да эту печь топила,

там не дрова — там жизнь моя.

(Дом Ангелины — теплый кров

застигнутым в ночи метелью.

Я здесь живу уже неделю.

Отогреваюсь.)

—    А… любовь?

—    Пыла любовь…

                       был и залеточка.

Пора стояла золотая —

ходила я в невестах летчика,

счастливая и молодая.

Прилетал мой голубочек

из-под самых облаков,

да военный «ястребочек»

отобрал мою любовь…

(Вижу фото на стене —

молодая, с белым бантом,

Ангелина с лейтенантом.)

—    Не достался мне…

Войне…

Замерзала, вся душа

леденела… Всяко было.

Молодость свою сожгла —

печку письмами топила.

Печку письмами топила,

все глядела на огонь,

все глядела, как горела

моя первая любовь…

Ангелина, Ангелина,

если б все наоборот!

Да судьба неумолима.

Печь гудит. И жизнь идет.

Ангелина, золотая,

жаль, что красок и не взял —

я б волшебными цветами

печь твою разрисовал,

чтобы знала, Ангелина,

цвет нездешне голубой,

а не только розы дыма

над заснеженной трубой!..

В Ольстере, Ольстере, Ольстере

девочка родилась.

В маму стреляли монстры.

Пуля в ней прижилась.

Что моя лирика, господи,

 если такое в Ольстере?

После такого со звездами

наедине оставаться

совестно. Совестно, совестно

перед звездными цивилизациями!

Что же вы сделали, взрослые,

в Ольстере?

Было ли это на свете

и сколько еще будет,

чтоб нерожденные дети

мать заслоняли от пули?

Вырастет девочка Ольстера,

спросит ее любимым:

«Что это — оспинка?» —

«Нет, это меня убили…»

Живи, девчушка, посмертно!

Такое в мире бывает,

но дети, как и поэты,

к счастью, неубиваемы!