— Какая прелесть дача. Вотъ, говорятъ, въ Петербургѣ нѣтъ деревни. И деревня, и элегантно, и вода. Какъ мило. И все казенное, charmant![1123] И цвѣты, и букеты... Я до страсти люблю цвѣты. Ты не думай, что я тебя стѣсню. Я на нѣсколько часовъ.

— Ахъ, тетушка, я такъ рада.

— А Петю не узнала бы, а? — говорила мать, съ скрываемой гордостью указывая на молодого человѣка съ потнымъ, налитымъ густой кровью лицомъ, въ голубомъ галстукѣ и короткомъ пиджакѣ, который, улыбаясь и краснѣя, смотрѣлъ на Анну такимъ взглядомъ, который щекоталъ ее и производилъ на нее впечатлѣніе, что онъ смотритъ на нее не туда, куда нужно. Анна никакъ не узнала бы его. Она помнила 9-лѣтняго Петю, забавлявшаго всѣхъ своимъ апетитомъ, потомъ слышала, что наука не задалась ему и онъ побывалъ, какъ всѣ подобные ему молодые люди, въ гимназіи, въ пансіонѣ, въ какихъ то технотопографическихъ училищахъ, въ которыхъ оказывалось, что гораздо лучше, чѣмъ въ гимназіяхъ, и что его везутъ въ юнкера. Но никакъ не могла себѣ представить, что этотъ краснѣющій и упорно нечисто глядящій на нее красивый юноша — тотъ самый Петя.

— Онъ славный малый и не думай, чтобы неспособный, напротивъ; но ты знаешь, эти требованія, эти интриги.

Не смотря на отказы тетушки, Анна, хотя и знала, что это очень стѣснитъ ее, уговорила тетушку остаться ночевать у нее и пошла велѣть приготовить ей комнату.

— Нѣтъ, все это величіе (les grandeurs) не испортили ее, — сказала мать сыну, когда она вышла. — Такая же добрая, милая. И найти такое радушіе въ Петербургѣ!

— Какъ она хороша, мама! Я никогда не видалъ такой красавицы. Какія руки!

— Да, она еще похорошѣла. И вотъ говорили, что это бракъ не по любви, а они такъ счастливы, что... Ахъ, батюшки, красный мѣшечекъ! — вскрикнула она, всплеснувъ руками. — Бѣги, въ каретѣ. — Но мѣшечекъ былъ въ передней. — И какъ хорошо у нихъ. И садовникъ, и оранжереи — все казенное.

Анна была рада теперь пріѣзду тетки. Это ее отвлекало отъ неразрѣшимаго вопроса. Она съ веселымъ лицомъ вернулась къ ней.

— Вы какъ хотите, тетушка, а я приготовила вамъ и Петѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, Петя въ Петербургъ, у Милюковскихъ, ему готова. Да и я поѣду. Я благодарю, я тронута. Ну, давайте, коли хотите, я выпью кофею, — сказала она, оглядывая въ подробностяхъ и Петербургскаго Корнея — лакея съ его разчесанными бакенбардами и бѣлымъ галстукомъ, и подносъ-столикъ, и всю эту элегантность службы.

— Ну, давайте. Какъ это практично. Ну чтожъ, покажи же мнѣ Сережу, твоего кумира. Петя, поди, будь услужливъ, поди поищи въ саду и приведи сюда.

— Нѣтъ, вы, пожалуйста, тетушка не уѣзжайте и будьте какъ дома. Если вы хотите ѣхать въ Петербургъ, моя карета къ вашимъ услугамъ. Я никуда не поѣду.

Княгиня Марья Ивановна улыбнулась и пожала руку Аннѣ.

— Признаюсь тебѣ, мой дружокъ, я не ждала отъ тебя дурнаго пріема, но я знаю, что въ вашемъ положеніи есть обязанности. Но ты такъ мила. Все тоже, все тоже золотое сердце. Я тебѣ правду скажу, я на одно разчитывала, это — что ты и Алексѣй Александровичъ не откажетесь сказать словечко Милютину. Ты знаешь, это такъ важно. A Pierre славный, славный малый. Это у него есть что то. Я мать, но не заблуждаюсь. Алексѣй Александровичъ, я знаю, въ такой силѣ теперь, что одно слово. И ты тоже. Ты знаешь, женщина...

— Я скажу графинѣ Лидіи Ивановнѣ, да и самому... — сказала Анна.

— Я очень, очень рада, — продолжала Княгиня, оглядывая искоса платье Анны.

— Аглицкое шитье. А мы считали, что это старо. А это самый grand genre.[1124] Лизѣ сдѣлаю. Вотъ помнишь наши толки, когда ты выходила замужъ. Я говорила, что все будетъ прекрасно. Онъ человѣкъ, котораго нельзя не уважать глубоко. А это главное. Если бы не было дѣтей, ну такъ. Но я такъ рада была, когда родился Сережа. И у женщины, у которой есть сынъ, есть цѣль жизни, есть существо, на которомъ можно сосредоточить всю нѣжность женскаго сердца. И я такъ понимаю, какъ мнѣ про тебя разсказывали, что ты живешь для сына. Разумѣется, les devoirs[1125] общества.

Анна покраснѣла отъ стыда и боли, когда ей напомнили такъ живо ту роль матери, которую она взяла на себя и которую она не выдержала.

— Вотъ и онъ. А поди сюда, мой красавецъ. — «Вотъ я говорила Тюньковой, — подумала она, — что для мальчика самое лучшее бѣлое пике». — Какъ выросъ! И какъ онъ соединилъ красоту матери и серьезность отца. Взглядъ. Ну, craché![1126]

Княгиня Марья Ивановна была притворна во всемъ равно, какими бываютъ всѣ добродушные люди; но притворство относительно всего другаго не оскорбляло Анну, притворство же къ сыну больно укололо ее именно потому, что она чувствовала, что она одинаково притворно сама относилась къ сыну. Ей такъ тяжело это было, что, чтобы отвлечь Княгиню Марью Ивановну отъ сына, она предложила выдти на терассу. На терассѣ Княгиня Марья Ивановна любовалась и видомъ, и трельяжемъ, и стальными скамейками съ пружинными стисками. И Аннѣ странно и мучительно было чувствовать эту добродушную зависть ея положенію. Какъ бы ей хотѣлось быть хоть въ сотой долѣ столь счастливой тѣмъ, что въ глазахъ ея тетки было такъ прекрасно, такъ твердо, такъ стройно, такъ важно.

Въ это же утро къ дачѣ подъѣхала пара въ шорахъ, запряженная въ dogcart,[1127] принадлежащая Бетси, на которой ѣхалъ Тушкевичъ съ грумомъ. Онъ привезъ Аннѣ обѣщанныя книги и приглашеніе пріѣхать непремѣнно вечеромъ. Княгиня Марья Ивановна съ торжественной улыбкой слушала, чуть замѣтно поднимая и опуская голову, слова Тушкевича и не могла не улыбаться радостно, когда Петя сдѣлалъ свое вступленіе въ большой свѣтъ рукопожатіемъ съ Тушкевичемъ. Княгиня Марья Ивановна хотѣла непремѣнно видѣть упряжку и вышла посмотрѣть на крыльцо.

— Это очень покойно, — говорила она, — очень, очень.

Онѣ возвращались назадъ, когда еще экипажъ — это былъ извощикъ и на извощикѣ курьеръ — подъѣхалъ къ крыльцу. Анна узнала курьера мужа и, боясь выказать свое волненіе, вернулась въ домъ. Карета Анны уже была заложена для Княгини Марьи Ивановны, и Княгиня ушла къ себѣ одѣваться. Анна была одна, когда ея лакей на подносѣ принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Рука ея тряслась, какъ въ лихорадкѣ, и, чтобы не выдать свое волненіе (она чувствовала, какъ она краснѣла и блѣднѣла), она не взяла письма, а отвернувшись велѣла положить его на столъ.

Когда человѣкъ, любопытно искоса взглянувъ на нее, вышелъ изъ комнаты, она подошла къ столу, взялась за грудь и, взявъ письмо, быстрыми пальцами разорвала его. Но, разорвавъ, она не имѣла силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! Что будетъ?!»

Она взяла письмо и, сдерживая дыханіе, начала читать съ конца. «Я сдѣлалъ приготовленіе для переѣзда, я приписываю значеніе исполненію моей просьбы».

Она пробѣжала дальше назадъ, поняла съ трудомъ, вздохнула полной грудью и еще разъ прочла письмо все съ начала.

«Такъ только то, — сказала она. — Ну что же будетъ теперь?» спросила она себя.

Письмо это давало ей то, чего она[1128] утромъ, думая о своемъ положеніи, болѣе всего желала.[1129]

«Низкій, гадкій человѣкъ, — сказала она. — Онъ чувствуетъ и знаетъ,[1130] что я одного желаю — освободиться отъ него.[1131] И этаго то онъ не хочетъ допустить. Онъ знаетъ очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; онъ знаетъ, что изъ этаго положенія ничего не выйдетъ, кромѣ обмана, что обманъ мучителенъ мнѣ.[1132] И ему нужно продолжать мучать меня.[1133] А онъ? О, я знаю его! Онъ, какъ рыба въ водѣ, плаваетъ и наслаждается во лжи. Но нѣтъ, я не доставлю ему этаго наслажденія; я разорву эту его паутину лжи, въ которой онъ меня хочетъ опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что полюбила другаго».