Какъ ни странно было его положеніе въ домѣ во время 1-го дня ея болѣзни, когда Вронскій былъ весь день тутъ же, странность этого положенія не замѣчали ни окружающіе, ни онъ самъ: вниманіе всѣхъ было сосредоточено на ней, пока въ ней боролась жизнь съ смертью, но когда докторъ объявилъ, что опасность миновалась и что есть болѣе вѣроятностей жизни, чѣмъ смерти, несмотря на то, что Вронскій не ѣздилъ болѣе, Алексѣй Александровичъ[1320] чувствовалъ себя въ невозможномъ положеніи, когда прошло то размягченіе, произведенное въ ней близостью смерти. Алексѣй Александровичъ замѣтилъ, что Анна боялась его, не могла смотрѣть ему прямо въ глаза. Докторъ и акушерка постоянно высылали его изъ ея комнаты и удивлялись, что она такъ медленно поправляется. Алексѣй Александровичъ же чувствовалъ, что онъ былъ помѣхой ея выздоровленію, что простить — одно дѣло и возможно; а возстановить, склеить разбитую семейную жизнь — другое дѣло и невозможно. Но что дѣлать, что предпринять, онъ не зналъ.

Въ Министерствѣ его сослуживцы и подчиненные, въ свѣтѣ его знакомые, домашніе, прислуга — всѣ замѣчали въ немъ растерянность,[1321] нерѣшительность и стыдливость, возбуждавшія жалость. Онъ забывалъ то, что начиналъ говорить, не слушалъ то, что говорили, и имѣлъ видъ человѣка, который хочетъ что то спросить и не рѣшается. Онъ пріѣхалъ въ 4 часа изъ Министерства.[1322] Входя въ свою переднюю, послѣ душевной тишины, которую давала ему работа въ Министерствѣ, онъ испытывалъ чувство подобное человѣку, который входилъ въ застѣнокъ пытки. Онъ былъ такъ озабоченъ своими мыслями, что, входя на крыльцо, не замѣтилъ двухъ экипажей, изъ которыхъ одинъ — англійская въ шорахъ упряжь княгини Бетси. Только онъ вошелъ в переднюю, онъ увидалъ красавца лакея въ галунахъ и мѣдвежей пелеринкѣ, державшаго бѣлую ротонду американской собаки.

— Кто здѣсь? — уныло спросилъ Алексѣй Александровичъ.

— Княгиня Тверская и Степанъ Аркадьичъ.

Все время болѣзни его жены, все это время отчаянія для него Алексѣй Александровичъ замѣчалъ, что свѣтскіе знакомые его, особенно женщины, принимали какое то особенное участіе въ немъ и его женѣ. Онъ замѣчалъ во всѣхъ или ему казалось, что онъ замѣчалъ во всѣхъ съ трудомъ скрываемую радость чего то, ту самую радость, которую онъ видѣлъ въ глазахъ адвоката. Всѣ какъ будто были въ восторгѣ, какъ будто выдавали кого то замужъ и считали нужнымъ выказывать въ отношеніи ея и его особенное сочувствіе. Когда его встрѣчали, всѣ съ едва скрываемой радостью спрашивали объ ея здоровьѣ; и лакеи, и господа, и дамы безпрестанно пріѣзжали узнавать объ ея здоровьи. И Степанъ Аркадьичъ, пріѣхавшій въ Петербургъ, тоже, казалось Алексѣю Александровичу, чему то радовался.

Алексѣй Александровичъ пошелъ къ спальнѣ жены. Онѣ не слыхали, какъ онъ подходилъ по мягкому ковру, и онъ услыхалъ, что онѣ говорили о томъ, чего бы онѣ не хотѣли, чтобы онъ слышалъ. Бетси говорила:

— Если бы онъ не уѣзжалъ, я бы поняла вашъ отказъ и его тоже. Но вашъ мужъ долженъ быть выше этаго.

— Зачѣмъ искушать себя? Не говорите этаго.

— Да, но вы не можете не желать его видѣть.

— Отъ этого то я не хочу.

Алексѣй Александровичъ тихо повернулся и прошелъ въ боковую дверь, ведущую въ дѣтскую. Онъ имѣлъ привычку, возвращаясь изъ Министерства, обходить жену и сына.

Въ первой дѣтской Сережа съ ногами сидѣлъ на стулѣ и рисовалъ что то, разсказывая, что онъ рисуетъ. Гувернантка съ чулкомъ, который она штопала, сидѣла подлѣ. Алексѣй Александровичъ поздоровался съ сыномъ, отвѣтилъ на учтивый вопросъ гувернантки о здоровьи жены нынче, что, кажется, лучше, и спросилъ, отчего такъ кричитъ беби.

— Я думаю, что кормилица не годится, — сказала гувернантка. — Бѣдняжка голодна, мнѣ кажется.

Алексѣй Александровичъ вошелъ въ другую дверь. Дѣвочка лежала, откидывая головку и корчась на рукахъ кормилицы, и не хотѣла брать грудь и замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшихся надъ ней. Алексѣй Александровичъ отозвалъ няню.

— Мамзель Боль говоритъ, что молока нѣтъ у кормилицы. Я и сама думаю, Алексѣй Александровичъ.

— Такъ чтоже вы не скажете?

— Кому же сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все. Да и вы тоже.

Ребенокъ кричалъ еще громче и злобнѣе, закатываясь и хрипя. Няня, махнувъ рукой, подошла къ нему и взяла на руки и, сунувъ соску, стала ходить, качая.

— Надо доктору сказать осмотрѣть кормилицу, — сказалъ Алексѣй Александровичъ.

— Несчастный ребенокъ, — сказала няня, шишикая.

— Давно вы его носили къ Аннѣ Аркадьевнѣ? — спросилъ Алексѣй Александровичъ.

— Да ужъ съ недѣлю будетъ. — Ребенокъ затихъ. — А можетъ, животикъ, — сказала няня.

— Да вѣдъ вамъ видно, есть ли молоко.

— Молока мало, точно.

«То ли было съ первымъ ребенкомъ, — думалъ Алексѣй Александровичъ. — Она и не видитъ его. Я долженъ заботиться объ его ребенкѣ».

Онъ вышелъ торопливо, не отвѣчая на вопросъ Сережи, можно ли[1323] идти въ залу.

«Да, это не можетъ такъ продолжаться», думалъ онъ, но, выйдя въ столовую, онъ позвонилъ и велѣлъ пришедшему слугѣ послать за докторомъ, чтобы осмотрѣть кормилицу и ребенка. Ему не хотѣлось идти къ ней, не хотѣлось видѣть Княгиню Бетси; но онъ, сдѣлавъ усиліе надъ собой, пошелъ въ спальню, которая была для него самымъ труднымъ застѣнкомъ. Чтобы опять не подслушать невольно, онъ кашлянулъ, подходя къ двери, и вошелъ.

Анна въ сѣромъ халатѣ, съ заплетенными косами на головѣ, сидѣла на кушеткѣ. Въ похудѣвшемъ лицѣ ея странные глаза ея горѣли огнемъ, и лихорадочный румянецъ покрывалъ щеки. Какъ и всегда при видѣ мужа, оживленіе лица ея вдругъ изчезло, она опустила голову и безпокойно оглядывалась на Бетси и на Алексѣя Александровича, безпокоясь, очевидно о томъ, какъ они встрѣтятся. Алексѣй Александровичъ не видалъ Бетси послѣ своей поѣздки въ Москву. Бетси въ шляпѣ, гдѣ то на верху парившей надъ ея головой, какъ колпачокъ надъ лампой, и въ сизомъ платьи съ лиловыми, грубыми полосами на лифѣ съ одной стороны, а на юбкѣ съ другой стороны, вообще одѣтая по крайней послѣдней модѣ, сидѣла рядомъ съ Анной, прямо держа свой высокій станъ и, изогнувъ голову, ласковой улыбкой встрѣтила Алексѣя Александровича. Она протянула ему руку и крѣпко сжала ее.

— Я васъ знала всегда за необыкновеннаго человѣка, — сказала она ему по французски, но теперь я знаю васъ какъ человѣка съ великодушнымъ сердцемъ.

И она ласковой улыбкой поблагодарила его за его поступокъ въ отношеніи жены, выражая улыбкой то, что она жалуетъ его отъ себя орденомъ великодушія. Какъ ни обыкновенно то, что[1324] люди, которые сами неблагородны, особенно какъ будто цѣнятъ свое признаніе благородства въ другихъ, считая какъ будто высшей наградой то, что они признаютъ благородство, Алексѣя Александровича непріятно поразило это пожалованіе его въ великодушные отъ женщины, которая, какъ извѣстно всему Петербургу, проживая 120 тысячъ дохода своего мужа, жила съ любовникомъ, но непріятнѣе всего было то, что она позволяетъ себѣ говорить про самое задушевное и больное его мѣсто въ душѣ. Онъ холодно поклонился и, ей ничего не сказавъ, поцѣловалъ руку жены, спросивъ ее о здоровьи.

— Мнѣ, кажется, лучше, — сказала она, избѣгая его взгляда.

— Но у васъ лихорадочный цвѣтъ лица....

— Мы разговорились съ ней слишкомъ, — сказала Бетси. — Я чувствую, что это эгоизмъ съ моей стороны, и я уѣзжаю.

Она встала, но Анна съ стремительностью схватила ее за руку.

— Нѣтъ, побудьте, пожалуйста. Мнѣ нужно сказать вамъ. Нѣтъ, вамъ, — обратилась она къ Алексѣю Александровичу, и румянецъ вспыхнулъ краснѣе на ея щекахъ. — Я не хочу и не могу имѣть отъ васъ ничего скрытаго, — сказала она.

Алексѣй Александровичъ сѣлъ и трещалъ пальцами.