Въ тотъ самый день, какъ онъ переѣзжалъ, Вронской пріѣхалъ къ Аннѣ, и Алексѣй Александровичъ имѣлъ огорченіе узнать, что онъ былъ тутъ. Узнавъ отъ Бетси, что Алексѣй Александровичъ соглашается на разводъ, Вронской тотчасъ поѣхалъ отказываться отъ такого назначенія, которое онъ себѣ выхлопоталъ въ Среднюю Азію. Поступокъ такой прежде показался бы ему невозможнымъ; но теперь онъ ни на минуту не задумался и, когда встрѣтилъ затрудненія, тотчасъ подалъ въ отставку, не обращая никакого вниманія на то, какъ на это посмотрятъ и испорчена ли или не испорчена этимъ поступкомъ его карьера. Онъ былъ въ отчаяніи; онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ, униженнымъ, виноватымъ и лишеннымъ возможности загладить, искупить свою вину. Но узнавъ, что она оставляетъ мужа и что она не только не потеряна для него, но, вѣроятно, навсегда соединится съ нимъ, онъ отъ отчаянія перешелъ къ восторгу и тотчасъ поѣхалъ къ ней.

Вронской 6 недѣль не видалъ ее, и эти 6 недѣль онъ провелъ такъ, какъ никогда не жилъ: онъ никуда не ѣздилъ, сказавшись больнымъ, никого не принималъ, кромѣ Грабе и брата, и, какъ звѣрь, запертой въ клѣткѣ, сидѣлъ въ своей комнатѣ, то лежа съ книгой романа, то ходя и вспоминая и думая объ одномъ — о ней, о всѣхъ пережитыхъ съ нею счастливыхъ минутахъ и о послѣднихъ минутахъ ея болѣзни, и раскаяніи, и той тяжелой роли, которую онъ долженъ былъ играть въ отношеніи мужа. Что то было недоконченное, мучительное въ этомъ положеніи, и оставаться такъ нельзя было, a дѣлать было нечего. Тутъ братъ придумалъ ему отправку въ Ташкентъ, и онъ согласился. Но чѣмъ ближе подходило время отъѣзда, тѣмъ больше воспоминанія прошедшаго разжигали въ немъ страсть къ ней. «Еще одинъ разъ увидать ее, и тогда я готовъ зарыться и умереть», думалъ онъ. И потомъ онъ вдругъ получилъ извѣстіе, что она оставила мужа и ждетъ его, какъ ему сказала Бетси. Не спрашивая, можно ли, когда, гдѣ мужъ, онъ поѣхалъ къ ней, и ему казалось, что лошадь не двигается, что онъ никогда не доѣдетъ. Онъ вбѣжалъ на лѣстницу, никого и ничего не видя, и почти вбѣжалъ въ ея комнату и не замѣтилъ того, что въ комнатѣ, есть ли кто или нѣтъ. Онъ обнялъ ее, сталъ покрывать поцѣлуями ея лицо, руки, шею и зарыдалъ, какъ дитя. Анна готовилась къ этому свиданью, думала о томъ, что она скажетъ ему, но его страсть охватила ее; она хотѣла утишить его, утишить себя, но глаза ея говорили, что она благодаритъ его за эту страсть и раздѣляетъ ее.

— Да, ты овладѣлъ мною, и я твоя, я слилась съ тобой, но[1344] что то ужасное, что то преступное есть въ этомъ, — говорила [она], блѣдная и дрожащая.

Онъ сталъ на колѣни передъ ней, цѣлуя ея руки.

— Анна,[1345] такъ должно было быть. Покуда мы живы, это должно быть. Если ты не хочешь этаго, вели мнѣ уничтожиться.

Она обняла его голову.[1346]

— Нѣтъ, я знаю, что это должно было быть, я сама хотѣла этаго, но только это ужасно. Сдѣлай только, чтобы я никогда не видала его, — говорила она, прижимаясь къ нему.

— Анна, ты увидишь, все пройдетъ, мы будемъ такъ счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тѣмъ преступленіемъ, тѣмъ зломъ, которое мы сдѣлали.

Онъ смотрѣлъ на нее. Она[1347] улыбалась не словамъ его, но глазамъ его. Она взяла его руку и[1348] гладила ею себя по щекамъ и по волосамъ. Глаза ея свѣтились, но не тѣмъ прежнимъ[1349] жестоко веселымъ блескомъ, но[1350] задумчивымъ и страстнымъ.[1351]

— Да, Стива говоритъ, что онъ на все согласенъ. Мнѣ страшно думать о немъ. Но неужели это возможно, чтобы мы были мужъ съ женой, одни своей семьей съ тобой?

— Это будетъ, и мы будемъ такъ счастливы!

— Ахъ, зачѣмъ я не умерла!

И безъ рыданій слезы текли по обѣимъ щекамъ.

—————

<Когда Степанъ Аркадьичъ пришелъ имъ объявить о успѣхѣ своего посольства, Анна ужъ выплакала свои слезы и казалась спокойной. С этаго дня она не видала Алексѣя Александровича. По уговору, онъ оставался въ томъ же домѣ пока шли переговоры о разводѣ, чтобы уменьшить толки, и адвокатъ Московскій велъ переговоры. Черезъ мѣсяцъ они были разведены. И Удашевъ съ Анной поѣхали въ ея имѣнье, 200 верстъ за Москвой, чтобы тамъ вѣнчаться. A Алексѣй Александровичъ, съ воспоминаніемъ всего перенесеннаго позора, продолжалъ свою обычную служебную, общественную жизнь вмѣстѣ съ сыномъ въ Петербургѣ.>

* № 107 (рук. № 46).

4-я часть.

Катерина Александровна, сестра Алексѣя Александровича, жила опять с нимъ, занимаясь воспитаніемъ его сына — прекраснаго 8-милѣтняго мальчика. Обстановка дома — того же самаго дома (Алексѣй Александровичъ считалъ мелочностью убѣгать воспоминаній и остался на той же 17-лѣтней квартирѣ), обстановка дома была таже: была женщина-хозяйка, былъ сынъ, была какъ будто семейная жизнь; но Алексѣй Александровичъ, глядя на свою теперешнюю семейную жизнь и вспоминая прежнюю, испытывалъ чувство подобное тому, которое испытывалъ бы человѣкъ, глядя на тотже фонарь съ потушенной всерединѣ свѣчой, который онъ зналъ и видѣлъ зажженнымъ. Недоставало свѣта, освѣщавшаго все. Въ домашней и воспитательной дѣятельности Катерины Александровны было постоянное выраженіе строгаго выполненія долга, и все дѣло шло хорошо, но усиленно, трудомъ, тогда какъ прежде казалось, что все тоже дѣлалось[1352] только для себя, для удовлетворенія личнаго счастія. Семейный бытъ его былъ восковая фигура, сдѣланная съ любимаго живаго существа. Часто онъ ему отвратителенъ былъ, но, съ всегдашней своей добротой и мягкостью, разумѣется, онъ никогда не позволялъ себѣ даже для себя замѣтить этаго, но недовольство свое онъ переносилъ на себя и становился несчастнѣе и несчастнѣе.

Мы любимъ себѣ представлять несчастіе чѣмъ то сосредоточеннымъ, фактомъ совершившимся, тогда какъ несчастіе никогда не бываетъ событіе, a несчастіе есть жизнь, длинная жизнь несчастная, т. е. такая жизнь, въ которой осталась обстановка счастья, а счастье, смыслъ жизни — потеряны. И чѣмъ искуственнѣе та жизнь, въ которой было счастье, тѣмъ болѣзненнѣе чувствуется его потеря, тѣмъ дальше отъ[1353] лучшаго утѣшителя[1354] — природы, и тѣмъ недоступнѣе переносится несчастіе.

Человѣкъ,[1355] схоронившій утромъ[1356] любимую жену, a послѣ обѣда идущій на пахоту, не оскорбляетъ нашего чувства, но человѣкъ, утромъ потерявшій любимую жену, а вечеромъ идущій на подмостки играть шута, ужасенъ почти также, какъ и тотъ, который черезъ недѣлю послѣ похоронъ идетъ въ Министерство подписывать бумаги и на выходъ. Это испытывалъ Алексѣй Александровичъ. Ему приходило, какъ Р[усскому] человѣку, два выхода, которые оба одинаково соблазняли его, — монашество и пьянство, но сынъ останавливалъ его, а онъ, боясь искушеній, пересталъ читать духовныя книги и не пилъ уже ни капли вина.

Онъ чувствовалъ, что было бы менѣе унизительно ему валяться въ грязи улицы своей сѣдой и лысой головой, чѣмъ развозить эту голову, наклоняя ее по дворцамъ, министерствамъ, гостинымъ, и чувствовать, стараясь не замѣчать, то презрѣніе, которое онъ возбуждалъ во всѣхъ.

Онъ спалъ мало ночью. Не то чтобы онъ думалъ о ней. Онъ мало о ней думалъ, онъ думалъ о пустякахъ, но просто не спалъ. Онъ мало ѣлъ и, какъ старый сильный человѣкъ, мало перемѣнился наружно; но видно было бы для глазъ любящаго человѣка, что онъ внутри весь другой, изъ сильнаго, опредѣленнаго и добраго — слабый и неясный и злой. Съ нимъ сдѣлалось то, что съ простоквашей: наружи тоже, но болтните ложкой, тамъ сыворотка, онъ отсикнулся.