Безпокойство бабочки стало еще больше. Въ этотъ вечеръ Алексѣй Александровичъ поѣхалъ на вечеръ къ Голицынымъ. Онъ сказалъ себѣ: «вѣрно, я тамъ не встрѣчу ее», но въ сущности онъ только того и хотѣлъ. На вечерѣ говорили о немъ, когда онъ вошелъ.

— Taisez-vous, mauvaise langue,[1360] — Алексѣй Александровичъ!

Когда онъ ушелъ, тоже онъ чувствовалъ, что онъ прошелъ сквозъ строй насмѣшекъ!

— Ее принять н[ельзя?].[1361] Я не приняла.

Дома Алексѣй Александровичъ нашелъ сестру раздраженною. Анна пріѣзжала, хотѣла видѣть сына. Она не пустила ее. Во время обѣда принесли письмо. «Милостивый государь, Алексѣй Александровичъ. Если вы найдете возможнымъ мнѣ видѣть сына, то устройте такъ, чтобы свидѣться. Я сочту это новымъ благодѣяніемъ».

Алексѣй Александровичъ опять въ нерѣшительности, что дѣлать. Онъ рѣшилъ отказать. Матрена Филимоновна была у барыни.

— Какъ хорошо. Спрашивали, гдѣ гуляютъ. Объ васъ тоже спрашивали.

Связанъ чувствомъ.

Глава[1362]....

Молодые, если можно ихъ назвать такъ, Анна и Удашевъ, ужъ второй мѣсяцъ жили въ Петербургѣ и, не признаваясь въ томъ другъ другу, находились въ тяжеломъ положеніи. Можно сидѣть часы спокойно въ каретѣ или вагонѣ не передвигая ногъ, если знаешь, что ничто не помѣшаетъ мнѣ протянуть ноги, куда я хочу. Но мысль о томъ, что я не могу протянуть ноги, вызоветъ не вымышленныя, но настоящія судороги въ ногахъ. Такъ и можно жить спокойно безъ свѣта, безъ знакомыхъ, если знать, что свѣтъ всегда открытъ для меня, но если знать, что закрытъ свѣтъ, вызоветъ судороги тоски, одиночество. Еще хуже то, что испытывали Удашевъ и Анна, — сомнѣніе въ томъ, закрытъ или незакрытъ свѣтъ и насколько. Для обоихъ — людей, находившихся всегда въ томъ положеніи, что и въ голову имъ никогда не приходилъ вопросъ о томъ, хочетъ или нехочетъ тотъ или другой быть знакомымъ, это положеніе сомнѣнія было мучительно. Мучительно тѣмъ, что оно было унизительнымъ. Пріѣхавъ въ Петербургъ и устроившись на большую ногу на Литейной, товарищи, пріятели, братъ Удашева сейчасъ же побывали у него и представились его женѣ. Но уже въ мужскомъ обществѣ оба супруга почувствовали тотчасъ оттѣнокъ различныхъ отношеній женатыхъ и неженатыхъ. Женатые не говорили о своихъ женахъ и рѣже ѣздили. Старшій братъ Удашева, женатый, не говорилъ о женѣ. Удашевъ объяснялъ это тѣмъ, что это дѣлалось подъ вліяніемъ матери, съ которой онъ разорвалъ сношенія вслѣдствіи женитьбы. Обычные выбравшіеся посѣтители были тотъ же Марковъ, другой такой же великосвѣтскій [1 не разобр.], и другъ Грабе. Дѣло, повидимому, пустое, только забавное — приготовленіе туалета, шляпы, росписаніе адресовъ, дѣло первое визитовъ для Удашева было такимъ дѣломъ, о которомъ мужъ съ женой боялись говорить, и Анна краснѣла отъ волненія, когда говорила. Когда наступилъ день, Удашевъ мелькомъ спросилъ списокъ, и Анна показала. Ея другъ Голицына Бѣлосѣльская. Его belle soeur.[1363] Онъ невольно покачалъ головой, и сейчасъ же Анна поняла и высказала свою мысль.

— Я поѣду, а ужъ ея дѣло будетъ....

Онъ не далъ договорить.

— Ну да, разумѣется. — И заговорилъ, хваля вкусъ ея новаго туалета.

Случилось то, что они ждали оба, хотя не признавались. Голицына не приняла и отдала не визитъ, а прислала карточку, но на слѣдующій раутъ приглашенія не было. Сестра приняла — желчная, морфиномъ заряженная, и наговорила непріятностей и не отдала. Она хотѣла излить свою злобу. Сестра Грабе отдала визитъ, но она была чудачка и видно, что она совершила геройскій поступокъ. Остальные не приняли и не отдали. Положеніе стало ясно. Ногъ нельзя было вытянуть, и начались судороги. Кромѣ того, Алексѣй Александровичъ встрѣчался, казалось, вездѣ, какъ больной палецъ. Матрена Филимоновна приходила разсказывать о сынѣ, и безпокойство Анны все усиливалось. Хуже всего было то, что Удашевъ ѣздилъ изъ дома не въ свѣтъ, хотя онъ два раза былъ на балѣ, но въ клубъ, къ старымъ знакомымъ, и Анна чувствовала, что, какъ въ кошкѣ-мышкѣ, передъ нимъ поднимались и передъ ней отпускались руки, и онъ ужъ не выходилъ изъ круга и мучался.

О разстройствѣ дѣлъ, здоровья, о недостаткахъ, порокахъ дѣтей, родныхъ — обо всемъ можно говорить, сознать, опредѣлить; но разстройство общественнаго положенія нельзя превуаровать.[1364] Легко сказать, что все это пустяки, но безъ этихъ пустяковъ жить нельзя; жить любовью къ дѣтямъ, къ мужу нельзя, надо жить занятіями, а ихъ не было, не могло быть въ Петербургѣ, да и не могло быть для нея, зная, что ногъ нельзя протянуть. Сознаться она не могла и билась, путаясь больше и больше. Привычка свѣта, нарядовъ, блеска была таже, и она отдавалась ей.

Было первое представленіе Донъ-Жуана съ Патти. Театръ былъ полонъ цвѣтомъ Петербургскаго общества. Она сидѣла во 2-мъ бенуарѣ въ черномъ бархатномъ платьѣ съ красной куафюрой, блестя красотой и весельемъ. Ложа ея была полна народа, и у рампы толпились. Женщины старались незамѣтно лорнировать ее, притворяясь, что разсматриваютъ Персидскаго посланника рядомъ, но не могли оторвать отъ нее биноклей. Прелестное добродушіе съ ея особенной граціей поражало всѣхъ. Удашевъ не могъ налюбоваться своей женой и забывалъ ее положеніе. Онъ принесъ ей букетъ. Посланникъ [?] подошелъ къ ней. Голицына кивнула изъ за вѣера (она была въ духѣ), и, когда онъ вошелъ къ ней въ ложу, она попрекнула, что Анна только разъ была у ней. Казалось, все прекрасно.

Въ антрактѣ онъ вышелъ съ ней подъ руку; первое лицо, носъ съ носомъ, столкнулась съ ней въ желтомъ бархатѣ Карловичъ съ мужемъ. Анна съ своимъ тактомъ кивнула головой и, замѣтивъ, что вытянулъ дурно лицо Карловичъ, заговорила съ Грабе, шедшимъ подлѣ. Мужъ и жена, вытянувъ лица, не кланялись. Кровь вступила въ лицо Удашева. Онъ оставилъ жену съ Грабе. Карловичъ была жируета[1365] свѣтская, онъ былъ термометръ свѣта, показывая его настроеніе.

— Бонюи,[1366] Madame Caren[іne].

— Monsieur, — сказалъ онъ мужу, — ma femme vient de vous saluer.[1367]

— A я думалъ, что это М-ме Каренинъ.

— Вы думали глупость!

Карловичъ заторопился, покраснѣлъ и побѣжалъ къ Аннѣ.

— Какъ давно не имѣлъ удовольствія видѣть, Княгиня, — сказалъ онъ и, краснѣя подъ взглядомъ Удашева, отошелъ назадъ.

Анна все видѣла, все поняла, но это какъ бы возбудило ее, она не положила оружія, и, вернувшись въ ложу, она стала еще веселѣе и блестящѣе. Толпа стояла у рампы. Она смѣялась, бинокли смотрѣли на нее. Удашевъ былъ въ первомъ ряду, говорилъ съ дядей Генераломъ[1368] и, вдругъ оглянувшись, увидавъ бинокли дамъ, блестящее лицо Анны, мущинъ противъ нее, онъ вспомнилъ такіе же ложи дамъ голыхъ съ вѣерами, М-ме Nina, и, когда онъ вернулся, онъ не разжалъ губъ, и Анна видѣла, что онъ думаетъ. Да, это становилось похоже на то, и онъ и она знали это. Она надѣялась, что онъ пощадитъ ее, не скажетъ ей этаго, но онъ сказалъ.

— Ты скученъ отчего? — сказала она.

— Я? Нѣтъ.

— A мнѣ весело было, только... — Она хотѣла сказать, что не поѣдетъ больше въ театръ; но онъ вдругъ выстрѣлилъ.

— Женщины никогда не поймутъ, что есть блескъ неприличный.

— Довольно, довольно, не говори ради Бога.

Губа ея задрожала. Онъ понялъ, но не могъ ее успокоить.

Съ тѣхъ поръ она перестала ѣздить и взялась за дочь, но дочь напоминала сына. Матрена Филимоновна приходила, разсказывала. И она уговорила мужа уѣхать въ Москву. Она рѣшилась прямо высказать, что вездѣ имъ можно жить, только не въ Петербургѣ, тамъ, гдѣ живетъ Алексѣй Александровичъ.