«Но какая комедиантка! Как ловко разыграла она сцену обольщения! Бедная Зося!» — подумал я, вспомнив гневные, полные презрения глаза девушки и ее трясущиеся от рыдания плечи.

Я не очень верил в обещание хакима Аббаса. Дни проходили, а его не было.

— Жулик, — делая пренебрежительную гримасу, убежденно сказал Сеоев. — Ведь он какой человек? Нетрудящийся, обманывает народ, все равно как мулла! Если бы он рабочим был, другое дело, а это так… шалтай–болтай… — махнув рукой, закончил осетин.

Признаюсь, в душе я уже сам решил, что мой «лекарь» давно откочевал в другую часть Тегерана, посмеиваясь над доверчивостью русского.

— А я верю в искренность этого бедняги, — сказал генерал, когда я как–то обронил фразу об Аббасе. — Мало ли что может помешать ему встретиться с вами! В простом народе сильна тяга к нашей правде. Меня научила этому гражданская война.

— Мало ли что было! Та эпоха отошла.

— Нет! Нет, она и не отошла и не стала историей.

Когда я спускался по лестнице, меня нагнал Сеоев.

— Товарищ полковник, а ведь Аббас пришел. Выходит, ошибся я! — сокрушенно сказал он.

Удрученное лицо сержанта рассмешило меня.

— Оба мы ошиблись, дорогой Сеоев. Где он?

— В саду.

— Спасибо, что пришли! Я уже перестал надеяться, почтенный Аббас, — сказал я.

— Не мог, сагиб. Боялся… И сейчас боюсь, но если сказал приду, то должен прийти. Здесь можно разговаривать или нужно уйти в дом?

— Можно! Идемте только в беседку. — И мы вошли в самую гущу сада, окруженную кустами распустившихся цветов.

— Сагиб, мой больной еще не встал, — сказал Аббас, — но ему уже значительно лучше. — Аббас оглянулся и тихо зашептал: — Краузе–ага исчез. Как говорит Худадат, его схватили русские.

— Почему же русские?

— А он воевал против них, да и Худадат тоже получил от вас пулю. Не дай бог, чтобы кто–нибудь из наших друзей получил такой подарок, как этот худадат! Если б не я, давно бы отняли руку.

— Конечно, конечно! Я верю в ваше искусство, почтенный хаким, но при чем же здесь Краузе?

— Он теперь не Краузе. Его зовут, — тут Аббас вытащил из кармашка брюк бумажку и медленно прочел: — «Стив Норман»… Он теперь вроде музыканта.

— Стив Норман? Музыкант? — перебил я.

— Командует оркестром в американском шерабхане[28], но это пустяк, это сделано для того, чтобы все забыли, что он был Краузе…

— Понимаю, дорогой хаким. И куда же скрылся этот музыкант?

Аббас посмотрел на меня, засмеялся и махнул рукой.

— Ага! Это я вас мог бы спросить об этом, но по мне, пусть все такие люди, как этот Краузе, сгорят и погибнут… Мне до них нет дела. Я обещал вам в память своего отца и деда, я это сделал, и мы — квиты, а теперь, дорогой сагиб, я уйду. Я боюсь всего: и полиции, и инглизов, и американи, и наших жандармов… И не сердитесь на меня, если я где–нибудь на улице или базаре при встрече не узнаю или обойду вас… Я всего боюсь, ага.

Он поспешно встал, я едва успел пожать ему руку, как бедный хаким быстро направился к воротам и исчез за ними.

Только бумажка с надписью «Стив Норман» осталась у меня от бедняка Аббаса, которого больше я уже не встречал.

В продолжение почти трех недель рыжеватый на допросах упорно и тупо повторял одну и ту же версию. Он — иранец, крестьянин села Рудбар из Мазандерана и никакого отношения к убитому часовым диверсанту не имеет.

— Наведите справки в пятом полицейском участке Тегерана, и там подтвердят, что я то самое лицо, каким называюсь. Я прописан в этом доме и живу в нем давно.

— Верю, верю, — перебил его следователь, — но скажите, какая была у вас фамилия до того, как вы стали иранцем Хоссейном?

— Никакая. Я всегда был иранцем.

— Странно! А мы вчера получили отношение, в котором справляются, не попал ли случайно в расположение нашей зоны капельмейстер духового оркестра капрал Стив Норман и, если он задержан нами за какие–нибудь проступки, просят препроводить его под караулом и сдать американскому командованию, — пробегая глазами бумагу, продолжал следователь. — А–а, вот самое главное… Здесь описаны приметы этого капельмейстера и, как ни странно, все приметы его абсолютно схожи с вашими. «Широкое лицо, массивный подбородок, рыжеватые брови и волосы, на носу и руках веснушки». Все, как у вас, — сказал следователь, оглядывая притихшего, с радостной надеждой уставившегося на него «иранца», — «Рост, — продолжал он, — один метр восемьдесят сантиметров», абсолютно ваш рост «за левым ухом небольшая рыжеватая родинка», как и у вас, «говорит по–фарсидски и по–английски с явным немецким акцентом, что объясняется тем, что, будучи американским подданным немецкого происхождения, вырос в немецкой колонии германских эмигрантов, проживающих в штате Иллинойс, возле городка Тоун. По имеющимся в Бюро точным сведениям, означенный капрал Норман, совершив воинское преступление, переодевшись в одежду иранского крестьянина, дезертировал из американской армии и скрылся в советской зоне, намереваясь пробраться к портам Каспийского моря. Бюро просит вас произвести розыски бежавшего дезертира, капельмейстера Стива Нормана и, в случае задержания, передать его для суда и наказания военному коменданту американских войск, расположенных в районе Тегерана, генералу Кларку. Полковник Моррисон. Старший адъютант капитан Малхолл».

— Ну–с… вы и после этого будете утверждать, что вы иранский крестьянин из Мазандерана? Бросьте дурачиться, лучше сознайтесь, что вы дезертир Стив Норман, и мы сегодня же передадим вас американцам! У нас хватает своих дел, чтобы еще возиться с бежавшими от союзников музыкантами, — махнув рукой, устало сказал следователь.

По уже успевшему обрасти рыжеватой щетиной лицу «иранца» пробежала еле заметная усмешка.

— Что делать? — поднимаясь со стула, вздохнул он. — Да, я — Стив Норман, капельмейстер оркестра. Мне не повезло, — он махнул рукой, — передавайте меня генералу.

— Вот и отлично! — сказал следователь. — Сегодня же передадим. Теперь же спрашиваю просто из любопытства, если не хотите, можете не отвечать, это уже ваше дело, но объясните, зачем, из–за чего вы бежали от американцев? Может быть, как немец по рождению, не хотели быть в армии, воюющей с Германией?

— Ничего подобного! Я родился и вырос в Штатах и, хотя до войны не выезжал никуда дальше своего города, я был, есть и всегда буду американцем, а не «джерри»[29], будь они трижды прокляты! — с сердцем сказал Норман.

— Еще один вопрос, — сказал следователь, — вы стопроцентный американец?

Арестованный молча кивнул головой.

— …Но тогда чем вы объясните, что все пуговицы на вашем белье, кстати сказать очень тонком, пришиты не по–американски, а совершенно по–европейски?..

— Не понимаю вас, — вперив на следователя округлившиеся глаза, пробормотал «Стив Норман».

— Очень просто! Как чистокровный, стопроцентный американец вы должны знать, как пришиваются во всей Америке, решительно во всей, от Канады и до Мексики, пуговицы…

— Вы шутите? — приподнимаясь, сказал Норман.

— Наоборот! Говорю вполне серьезно. Вы знаете, как пришиваются в Америке пуговицы?

— Не имею ни малейшего понятия. Я солдат, а не швейка и получаю готовое обмундирование.

— Вот именно! Если бы вы сейчас были одеты в военную американскую форму или в любой сшитый в Америке костюм, то все пуговицы были бы пришиты продольными стежками, а на вашем белье пуговицы пришиты крест–накрест, так, как шьют в Европе.

— Ну и что же из этого? Я мог белье купить здесь, в Тегеране.

— Сомнительно, чтобы американский капрал тратил деньги на дорогое белье. Ответьте тогда еще на последний вопрос. На второй день после вашего задержания и после этого на допросах несколько раз вы мне и обследовавшему вас доктору заявляли, что больны, что у вас высокая температура и что в камере, в которой вы находились, слишком жарко…

— Да… заявляю это и сейчас. У меня в то время была температура не менее тридцати семи с половиной градусов, а в камере и сейчас не менее двадцати пяти градусов жары. Разве я не имел права говорить об этом?