— Имели, но дело в том, что в Америке, как и во всех странах, где говорят на английском языке, принят термометр Фаренгейта, а не Цельсия, как у немцев и французов. И, если бы вы были американцем, вы никогда не назвали бы температуру по Цельсию.

— Так кто же я, по–вашему? — вскакивая с места, воскликнул «Норман».

— Фашист Отто Краузе, обер–штурмфюрер СС, диверсант и убийца, занимавший год назад пост товарища председателя смешанного ирано–германского торгового общества «Ковер–Экспорт», а на самом деле немецкий шпион, присланный сюда Гиммлером по согласованию с бывшим Шахом–Резою для руководства шпионско–диверсантскими группами, перебрасываемыми в советское Закавказье.

— Неправда, я — Стив Норман…

— …шпион, которого этим именем хотел кое–кто прикрыть и сохранить для своих целей.

— Вы не… можете этого… доказать, — ослабевшим голосом сказал «Норман».

— А нам и не надо доказывать, — ответил следователь. — Мы сегодня ответили вашему генералу, что дезертира капельмейстера Стива Нормана в нашей зоне не обнаружено, но что пытавшийся прикрыться этим именем фашист и убийца, военный преступник и шпион эсэсовец Отто Краузе нами захвачен на месте преступления при попытке взрыва тоннеля Фирузкух и отослан для суда в СССР. Сегодня вы будете вывезены в Россию, — вставая, сказал следователь. — Увести арестованного! — приказал он конвойным, даже не глядя на опустившего голову, потрясенного катастрофой Краузе.

Сегодня «большой день меджлиса», как говорят на своем журналистском жаргоне европейские и американские корреспонденты. Их здесь не менее пятидесяти человек: шведов, датчан, австралийцев, бразильцев, американцев, турок, французов, англичан, словом, представителей самых разнообразных газет мира.

«Большой день» — важное заседание меджлиса, на котором в присутствии шаха будет обсуждаться вопрос о вовлечении Ирана во вторую мировую войну и об объявлении им войны фашистской Германии.

Ничего существенного это заседание не решит, но для газетчиков с их шумихой и погоней за эффектными заголовками и статьями это действительно «большой день».

Зал меджлиса и его коридоры переполнены представителями всех иранских партий. На площади теснится сдерживаемый полицией народ. Европейцы в большом количестве заполнили ложи, отведенные для посольств и корреспондентов.

Я и генерал находимся в числе приглашенных гостей в одной из лож бельэтажа. Прямого отношения мы к этому событию не имеем, но и отказаться от посещения нельзя, тем более, что пригласительные именные билеты присланы незадолго до этого дня.

Пока довольно скучно. Я всматриваюсь в сидящих на скамьях депутатов. Перевожу взгляд на дипломатические ложи. В американской ложе советник посольства, атташе и генерал Шварцкопф, бывший начальник полиции штата Нью–Джерси, а ныне глава всей иранской жандармерии. За ними ложа, в которой сидит «советник» иранской армии генерал–майор Ридли, с ним на центральном месте сам Мильспо, окруженный группой офицеров.

Перевожу взор на богато убранную золотом и коврами шахскую ложу.

Красивое, худощавое, несколько равнодушное лицо молодого шаха выделяется на фоне полупустой ложи. За ним виднеется чья–то скрытая полумраком фигура.

Следующая ложа премьер–министра Кавама эс–Салтанэ. Породистое, с несколько насмешливым взглядом, утомленно–надменное лицо Кавама эс–Салтанэ.

За спиной Кавама видна голова министра иностранных дел Саеда.

В зале возникает шум. Большая часть депутатов встает и низко кланяется небольшому старичку, судя по одежде, духовному лицу. Американцы раздельно хлопают в ладоши. Это означает одобрение.

Старичок, не обращая внимания на возгласы и шум, спокойно и с достоинством проходит к трибуне.

— Это Кашани. Знаменитый великий мулла Ирана и ярый враг англичан. Сейчас он начнет громить их, — шепчет мне Крошкин.

Я смотрю на ложу корреспондентов. В ней мелькает красивое улыбающееся лицо мистрис Барк.

Мистрис Барк приветливо кивает головой и делает рукой приглашающий жест. Когда же она появилась здесь?

Шум стихает. Старичок молча и спокойно смотрит вперед. Становится тихо. Проходит минута, и Кашани говорит.

Голос его невелик, но тишина, хорошая акустика и отличная дикция позволяют прекрасно слышать его слова.

— Наша задача состоит из двух половин. Первая — это восстановить единство мусульман всего мира и спасти их от вовлечения в войну. Империалисты и колонизаторы разъединили нас, они пытаются втянуть в войну мусульманские государства. Германия тянет в огонь войны турок, а недавно хотела втянуть и нас. Англия и Америка против воли народов хотят поднять против немцев все арабские страны. А для чего? Как те, так и другие — колонизаторы и империалисты. И те, и другие не любят нас, они презирают нас, считают людьми второго сорта, и нам, понимая это, следует сказать и одним, и другим: «Воюйте сами, оставьте в покое нас, нашу землю и наши богатства».

Часть депутатов хлопает в ладоши, другие молча смотрят на оратора, третьи, озираясь, наблюдают за шахом и Кавамом. На губах премьера вялая полуулыбка, лицо шаха не выражает ничего. Генерал Мильспо, повернувшись вполоборота, слушает Шварцкопфа, что–то шепчущего ему.

— Вторая половина нашей задачи — это вернуть наши богатства. Нефть, которую выкачивает сотни лет Англия, — иранская. Довольно богатеть англичанам и держать в нищете и невежестве иранцев! Прекратить грабеж наших богатств, сделать их достоянием иранского народа, извлекать пользу и прибыли от торговли со всеми странами мира, накормить, одеть свой народ, — вот вторая половина нашей задачи. А воевать иранцам за интересы тех или других колонизаторов — глупо и не нужно.

Маленький, сухощавый Кашани — высшее духовное лицо Ирана. Это, собственно говоря, один из немногих государственных деятелей, которые произвели на меня хорошее впечатление. Человек честный, чуждый подкупам и коррупции, разъедающим парламент, он выступает одним из последних ораторов. Его короткая, горя чая и смелая речь заставляет всех замолчать и вслушаться. Даже бесцеремонные господа, вроде полковника Ньюворса, смолкают, перестав жевать свою резинку, и внимательно прислушиваются к страстным словам великого муллы.

Повелитель Ирана оживился, на его лице появилось выражение ожидания, и несколько раз он благосклонно кивает головой. На неподвижном лице Кавама улыбка, но кому предназначена она, понять трудно. И англичане, и американцы одинаково могут считать ее своей. Кашани продолжает речь. Когда он приводит цифры, факты и доказательства жестокой, беспощадной колонизаторской деятельности англичан, его бледное, тонкое, одухотворенное лицо, лицо проповедника и мудреца, загорается гневом, закинутая кверху голова трясется, а маленькая, седая бородка дрожит.

— Мы хотим мирно сотрудничать со всеми народами, кто бы они ни были. В нашей стране много нефти, она наша. Мы хотим и пользоваться, и торговать ею, но мы не желаем, чтобы хищные руки империалистов держали ее. Сотни лет они высасывают из нашей земли богатства, но теперь пришел этому конец.

Сидящие в ложе англичане, военные и штатские, неподвижны, как изваяния.

— Время деспотической колонизации прошло, и всякий, кто этого не понимает, лишний на нашей земле. Американцы, которые пришли к нам, как гости…

Движение и шум слышатся в английской ложе.

— Внимание, внимание! — шепчет генерал, чуть подталкивая меня ногой.

— Повторяю, как гости, — продолжает Кашани, — должны это понять и не уподобляться хищным английским империалистам.

Сидящие в ложе Мильспо военные переглядываются.

— Наш великий мулла говорит языком ваших газет… Кстати, знаете ли вы, что в недавней газетной полемике с римским папой Пием XII на вопрос папы, почему духовное лицо Кашани не борется против коммунизма, он ответил: «А почему папа не борется против империализма и фашистов?» — говорит мне сопровождающий нас депутат меджлиса Ахави.

— Вот как! Однако, какой милый и разумный этот Кашани, — говорю я.

Великий мулла заканчивает свою речь и под одобрение некоторых, смущение других и молчание третьих сходит с трибуны.