– Уезжаете? – спросила она у поэта.
– Да, пойми…
– Чего ты оправдываешься, – опять завела Римма. Но Смакотин торопливо стал говорить:
– Надо же объяснить. Мы решили уехать вместе. Да в такую даль… Прямо на самый край света… На самый восток, на Дальний… Работать будем в море, рыбу потрошить… Я, правда, не уверен, получится ли у меня, я не очень-то ловок. Но, может, меня возьмут грузить ящики.
– Куда уж вам грузить, у вас же сердце больное! Да и зачем вам это? – почти без злости ответила Зинаида. – Когда в путь-то?..
Она решила: незачем скандалить. Раз такое случилось, не поправишь.
– Сегодня в восемь вечера! Освобожу тебе квартиру, освобожу! – соскочив с чемоданов, принялась искать халат Римка. Наконец, нашла.
Халат был разрисован васильками. Зинаида вспомнила, что привезла полевых цветов, которые они нарвали с Вовкой по дороге на станцию. Ею овладело настроение хозяйки, провожающей гостей. На стол собрали, вино откуда-то сразу добыл Георгий Иванович.
– Так стыдно, Зиночка, так стыдно… Мы ж хотели потихоньку уехать, улизнуть. Всё – Римкин Предводитель, – проговорил он.
В прозвище «Римкин Предводитель» слышалось так много тайной страсти и подчинения новой жене! Сказал, что вызвал к дому такси. Римма приоделась в брючный костюм ядовито-зелёного цвета. Зинаида сидела у стола рядом с поставленными на нём цветами, от которых веяло полем, мягким деревенским ветром, ягодами.
– Ну, раз уезжаете, – окончательно войдя в роль провожающей говорила она, – не забывайте, письма пишите… Не день знакомы были…
– Ты не осуждай меня, Зин, не осуждай. Сама понимаешь, молодая я, надо жизнь устраивать, – раскрасневшись от вина говорила Римма. – Не осуждаешь меня за то, что я сдала его? Вернёмся с деньгами, я и заберу его обратно. Заберу. Правда, Зина…
А когда Римка сидела в подошедшем к заказанному времени такси, а Георгий Иванович таскал их вещи, то Зинаиде стало так плохо, так горько! И когда он пришёл за вещами в последний раз, Зинаида вдруг кинулась к нему. Он резко остановился, обхватил её за плечи, прижал к себе, хлюпающим голосом прошептал:
– Прости, Зиночка… Такой человек, как ты… Зачем я теряю тебя, зачем…
Дышал он горячо ей в шею, но она отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза:
– Не увидимся? Никогда? – то ли спросила, то ли просто сказала от горя.
Во дворе послышался гудок машины. Это Римма, нервничая, попросила шофёра погудеть.
…Вовка научился говорить к четырём годам, на ногах он стоял прочно. Зиму они пережили с трудом. Был грипп, садик закрывали. Работа в пельменной была потеряна. Официантку, с которой приходил ребёнок, грозились уволить из кафе. В итоге осталась одна работа: мыть лестницу и фойе в НИИ, куда тоже приводила сынишку, но там было лучше, чем в кафе: публика была культурной и трезвой. Вовка «гостил» у интеллигентных женщин, научных сотрудниц, то в одной лаборатории, то в другой. О Римке здесь как-то сразу забыли. Поначалу спрашивали, но Зинаида молчала, будто не знала ничего. Сама объехала все в городе детдома и нашла Васю. Решила, что надо навестить его. Расплёскивая в луже грязную воду, подкатил куцый автобусик, плоховатый на вид. Они сели на переднее сиденье и разговаривали про дома, про машины, про девочку с большим «классным», говорил Вовка, шариком. Сынишка, поздно начавший говорить, будто спешил рассчитаться за свои молчаливые годы, а потому говорить стал сразу чётко, ясно и почти по-взрослому. Когда они выехали из города и оказались среди простора лугов, открывшихся светлой зеленью среди весеннего леса, то увидели лошадь с длинной гривой. Рядом с ней бежал жеребёнок, на широком лобике у него белело неправильной формы пятно. Вовка пришёл в восторг:
– Маленький! Маленький! – кричал он, шлёпая ладошками по стеклу.
– Это лошадь и её жеребёнок, – учила Зинаида.
– Её же ребёнок он! – закричал Вовка, поняв слово на свой лад.
Это Вовкино открытие порадовало Зинаиду. Она не стала объяснять слов – таким правильным показался ей мир, где у каждого есть свой ребёнок, дитя…
В белую приёмную с окошечком «для передач» вышла сама директор.
– Та-ак. Вы к Сивакову Васе?
– Мы…
Ей объяснили, что она должна приезжать регулярно или вообще не приезжать. Зинаида заверили, что «регулярно-регулярно»! Они ждали Васю в комнате, где был диван и несколько детских стульчиков. Мальчик появился из стеклянной двери, переваливаясь на кривоватых ножках, как утёнок. Кровь бросилась к сердцу Зинаиды. Вася остановился, незначаще посмотрел на них, не узнавая, не понимая, зачем его привели сюда. За стеклом стояла в белом халате эта директриса, рядом с ней в одинаковых костюмчиках дети. Они были куда старше не только Васи, но и Вовки, и в их детских глазах Зинаида прочла одно – жуткое взрослое одиночество, холодную тоску брошенных.
– Вася! – крикнул Вовка и подскочил к нему, чуть не сбив с ног. – Мама, вот Вася! А ты говорила, что нам его не покажут! Тебя показали нам!
Вася испугался Вовкиного порыва, хотел заплакать, но Зинаида развернула гостинцы, стала протягивать ребёнку несмело, она косилась на стеклянную дверь, и увидела, что там уже никого нет. Мальчик подошёл близко и бормотал, бормотал. Зинаида поняла, что этот ребёнок заговорит куда раньше Вовки. За их короткий визит он смог понять, кто есть кто: показав на Вовку, сказал:
– Вова, – повторил имя, которое ему только что назвала Зинаида, дотронувшись до Вовкиного плеча рукой.
– Мама, – дотронулся он сам до руки Зинаиды по примеру Вовки.
А вот это было лишнее для этой «мамы». Ушли они под Васин плач.
– Почему Вася плачет? Ему не понравился «мишка»? – спрашивал Вовка.
Мать не отвечала.
– Мама, – дёргал он её за руку, – почему Вася плачет?
Она шла, остервенело меся сапогами весеннюю слякоть.
– Мама, а почему ты-ы пла-а-чешь? – заплакал Вовка…
В мае они снова поехали в детдом. Шёл дождь, тропинки, словно ковриками из соломки, были устланы сосновыми иголками, сквозь которые просачивалась вода. Вася на этот раз их узнал. Он вышел к ним, прижимая к себе плюшевого мишку, ими подаренного. Вышедшая с ним воспитательница сказала, что с этой игрушкой мальчик не расстаётся. В начале июля они съездили к Васе на день рождения. Ему исполнилось два года.
Ездили к Васе и зимой.
Детдом на Зинаиду действовал угнетающе. Это был особый мир одиночества и горя. Лица детей были холодны и замкнуты, потому что у всех этих детей была своя обида и своя беда. Не сравнить с домашней обстановкой, с обстановкой небольшой семьи. Она не знала, как в большой семье, но в маленькой даже её неласковые родители были добры. Каждый вечер она могла подойти к отцу, уставшему после работы, и он обнимал её, гладил по голове, говорил, что она хорошая девочка. Что уж говорить о маме. Она тоже, придя с работы, буквально падая от усталости, всегда отвечала на ласку дочери: сядет Зина к ней в кресло, и они сидят вдвоём, прижавшись друг к другу.
А эти, детдомовские дети?! У них был большой ковёр в игралке, паровое отопление нагревало комнаты, у них были тут хорошие условия, игрушек было много, сам этот дом стоял среди соснового леса, то есть гуляли они на воздухе, который очень отличался свежестью от городского. Но разве могли воспитатели, нянечки, этот персонал, выполнить ту роль, которую выполняли Зинины уставшие на заводе родители? Наверное, у этих работающих в детдоме женщин и времени не было, чтобы каждого по головке погладить хоть один раз в сутки! А как без этого жить? Как без этого может вообще вырасти человек?! Этот крошечный мальчик Вася отлично понял, чего ему не хватает в жизни. Пока они с Вовкой гостили, он не очень-то соблазнялся шумной игрой Вовки, который всякий раз хотел его увлечь катанием машинок, паровозиков и складыванием из кубиков домов (игрушек тут было куда больше, чем у Вовки дома). Вместо всех этих игр, Вася чётко занимал место рядом с Зинаидой на диване, прислонялся к её руке и так тихо сидел.
Она решила, что лучше ей читать детям. Вот пока они гостят, она будет им что-нибудь прочитывать. Сказку какую-нибудь, книжек было тоже полно: прекрасных детских книжек. Вовка уже знал наизусть много стишков, любил громко произносить их даже в автобусе, когда они ехали. Может, подумала Зинаида, пока он спал за шкафом, а Георгий Иванович завывал своими стихами, это как-то проникло в подсознание мальчику? Чтение было очень кстати. Вася теперь от них уходил не плача, он смотрел твёрдым взглядом почти взрослого человека (взглядом закоренелого детдомовца), в котором можно было прочесть, как в книжке, одно: приезжайте скорей.