Глава вторая. Ключик

Раньше этот день назывался «творческим», так как некоторые редакторы издательства «Художественные шедевры» и сами были писателями, не бог весть, но культурными, способными творить. Маня, например, стихи творила. Издали её книжечку, не шедевров, конечно, но «милую и добрую», как назвал критик в литературном обзоре «Литературной газеты». Теперь этот день назывался свободным. Порой он был свободен ото всего: от работы, от денег, иногда – от еды. Но главное – от творчества. Маня удивлялась: почему не идут стихи, не сочиняются, почему стихи кончились? Ведь писались раньше… И тоскливо становилось ей, приветливо относящейся к современной жизни. Она не хотела в этот свободный день жить без денег, без еды и без стихов… Сегодня что-то такое затрепетало:

Верить, не верить, не знаю,

странным охровым глазам…

Но не суждено было превратить свободный день в творческий. Да и свободным сей день не стал. Первой (по телефону) объявилась тётя Люда: «…в общем, она к тебе едет!»

– Как это – «едет»? А меня кто-нибудь спросил?

«Я боялась, что ты откажешься, – с робкой хитростью человека, изворотливо делающего добро ближнему, который сам об этом не просит, призналась тётка. – А ты что… уже…побывала там? Ну – как?» – добавила ещё осторожней, словно вернулась её племянница из партизанской вылазки в тыл врага.

– Расскажу, но потом! – и сама Маня ещё не поняла, что произошло с ней на фирме подвальной, спасающейся в бомбоубежище, точно от авианалётов, – от налоговой полиции.

Об этом прозрачно намекнул Простофильев. И, стало быть, ей, расчётливой, светят её пятнадцать тысяч долларов… Но не только это хотелось обдумать. Похоже, не из-за этой противозаконной сделки поднялась буря в душе. Да, и ничего противозаконного, честно говоря, не видела она в том, чтобы обойти жульнический налог государства-бандита, обирающего своих граждан до последней нитки, до последнего цента и до последнего рубля. Некое завихрение случилось в голове по другой причине. По какой?

– Звонят в дверь, – сказала бодрым голосом завзятой вруньи, поняв, что на том конце провода не поверили.

Положив трубку, она по инерции пошла к дверям тёмным, похожим на большой чулан, коридором. Остановилась, прислушалась, и услышала к своему удивлению, что кто-то есть и в самом деле на лестничной площадке. Через секунду раздался звонок. Бывшая тёти Людина студентка, не желающая возвращаться к себе в провинцию и живущая в Москве без жилья Стелла Урюпинцева, вынув ноги из сапог, в самовязаных деревенских носочках готова была переть напролом «глядеть свою комнатку», так как «Людмила Олеговна ей всё распрояснила…»

– Я ничего не сдаю! Никакой «комнатки»!

– Сто долларов в месяц, – улыбнулась всеми золотыми коронками Стелла. – У нас в городе – это такие деньги!

– А у нас это – не деньги! – взвизгнула Маня и в молчаливом удивлении уставилась на макияж а-ля Урюпинск. Стеллины глаза вкруговую чернели и зеленели какими-то «кольцами Сатурна».

Уходить гостья не спешила. Из довольно габаритного чемоданчика, который, видимо, сопровождал её, лёгкую на подъём, в скитаниях по огромному чужому ей городу, достала длинную кожаную книжку, поразив. Визиток! Вся Москва схвачена Урюпинцевой-бизнесменкой! Подала свою из отдельного кармашка: «…менеджер по трубам и котлам…» Маня не взяла, и Стелле пришлось положить визитку на подзеркальник.

– Тётя Люда напутала, – опозорила тётушку Маня.

Кое-как расстались.

– Алё, алё, привезли котёл? – уже на лестничной клетке говорила по мобильнику несостоявшаяся Манина квартирантка. Пришёл лифт, Стелла исчезла.

Манечка подошла к окну, глянула в Кулаков переулок. У судьбы, как у переулка, две стороны: одна – подвал «Гусь-Русь-интернетед», охраняемый, как пояснил Простофильев, целым войском казаков, другая сторона – эта деловая специалистка по котлам без прописки… Есть третий вариант: ничего не делать, жить так… Но сапоги лопнули, ботиночки нынче развалились, шуба прохудилась, на еду не хватает. Конечно, в войну, по рассказам старшего поколения, питались одной картошкой, запасаемой в подмосковном колхозе «Заветы Ильича». Сейчас ни колхозов, ни «заветов». Только покончила с «добротой» тёти Люды, звонит брат Сёма (проверяет – не убили?) Проверил и разговор закончился. Потом – Володя… Ему рассказала про подвал. «Надо было нам вместе пойти!» – с укоризненной отвагой ответил он. «Володя Бородин живёт один» – так в бывшем издательстве «Художественные шедевры» шутили над ним, долго красивым. Он и жил один. Не женился. А тут решил. И на ком? На Мане. В бытность своего и её расцвета он на эту скромную редакторицу не смотрел. Только на иллюстрации к Шекспиру смотрели вдвоём, на шикарные иллюстрации Фаворского. Новое издание выйдет лишь с виньетками, нарисованными Володей Бородиным. Он и большие работы пишет: луг, поле, грозу, дачу… Нынче Володя Бородин – слишком свободный художник. Живут они с матерью ветеранкой-тиранкой на одну её пенсию с гордо поднятыми головами. А в самое последнее время стали ждать они, когда Маня получит «сдачу», и они втроём заживут на неё счастливо. Володя предлагал переехать ей к ним, а её квартиру сдать и опять жить втроём счастливо. На масло, конечно, не хватит, на акварель останется. И что вообразил этот Володя Бородин! Когда-то с бородой, с натурщицами, с мастерской на чердаке у Никитских, прихватизированной в девяностых годах фондом какого-то Мордачёва… Он что думает, Маня всё та же Манечка из отдела «Лучшей поэзии»?! Она уж давно в прозе, да в какой…

...

«Василия Ивановича Чапайского засёк, типа, один из братков нашей Разгильдяйской группировки, ну и, как бы, распетрил: надыбать можно кусков пятнадцать грина».

– Н-да… «кусков пятнадцать грина», – вздрогнула Маня, за последние годы научившаяся бегло «ботать по фене», а иногда и обходиться двумя новыми вводными словами: «типа» и «как бы». – Мне, как бы, убивать никого не надо, и то решиться не могу. Скорей, наоборот, типа, меня и пришьют… Затащат, как бы, в своём подвале в одну из каморок евроремонтных и «замочат», «завалят», «возьмут под красный галстук», да и «уроют». У них там, наверное, есть ещё типа лестницы под землю, вот и сровняют, как бы, с землёй, «укатают нафиг».

Не давали ей обдумать, обмозговать свою предстоящую чреватую аферу – позвонил Лёша-пройдоша. Этот жил раньше тихой жизнью презираемого последним двоечником учителя русского языка и литературы, а тут раскрылся… Стал продавать романы нынешних «авторов», выправляемых «правилами», стоя в Олимпийском. Иного пути нет, ибо парочка детей-подростков требуют от папеньки денег на одежду, на музыкальную аппаратуру, на мобильники, на компьютеры и так далее. Бывший Леонид Германович с олимпийским спокойствием предложил Мане переселиться к себе. Чтоб она с утра до ночи впахивала на кухне для активно стоящих на головах детишек. Манину квартиру в Кулаковом он предложил определить под офис и под склад для книг, отколовшись, таким образом, от хозяина и открыв свою торговлю. И жить счастливо… До возвращения жены Эмки с магометанских широт из турецкого кабаре. Все их московские вечеринки заканчивались «стаканом на голове», с которым она могла танцевать твист и шейк, до брейка, вроде, не дошла, так и уехала продолжать, но уже в Истанбуле, свой замечательный талант.

...

«Дед живёт один, – понял браток… Пас он, пас эту хату…»

«Марья Андреевна, здравствуйте, это – Пётр!» Когда услышишь голос человека по телефону впервые, то иногда к образу, сложившемуся при встрече, могут добавиться новые черты. Здесь добавилась распахнутая вежливость (так определила). Потускнели, и без того тусклые, голоса Володи Бородина и Лёши-пройдоши. Будто цветной, ярко-синий (почему-то) голос Петра повеял ветром высоты. Нет, она не собиралась влюбляться в агента по недвижимости, с которым предстоит провернуть важное дело. Ей, ставшей, как того требовала современная жизнь, утилитарной, этот ветер высоты мог петь только об одном: о грядущих пятнадцати тысячах долларов. А о чём могли петь Володя с Лёшей? О безденежье? О нехватках? И, в результате, – о ранних болезнях? В лучшем случае, о тихой старости вдвоём… Нет, у Мани свой план!