Теперь, бегая по непривычному для себя Медведкову, она выбирала жильё для себя. И выбрала! Квартирочка… Так она подумала ласково: комната, через которую проходишь в кухню, маленькая ванная (смежная), а из окон девятого этажа вся «Медведевка» (шутит Пётр) далеко видна с высоты. Этот ветер высоты поднял Маню высоко над землей в квартирочку на последнем в доме этаже… (пусто, чисто, желтый пол). Давно она не видела такого желтого чистого пола… И – церковь из окна…
Они с Петром стояли возле окна, глядя на церковь. Оказалось, – он верующий. Бывший спортсмен, конькобежец, вся жизнь – соревнования (вначале – детские, потом – юношеские, потом – мировые). Он бы и теперь бегал не хуже главного конькобежца страны Льва Непромерзаева, но – армия, обмороженные ступни, сепсис. Нет-нет, на ногах ничего ампутировать не пришлось… Он уверовал не так давно. В церковь ходит. Молится, молится, но Ангидридовна не съезжает. Извёлся совершенно. Лукавое свеженькое лицо Петра выражало скорбь, а глаза, как всегда, бегали по диагонали, то темнея, то вспыхивая жёлтым огнём. Но после, вечером, когда она вспомнила об этом, религиозность Пети и его физическая мощь вызвали в цельной Мане дуализм чувств и мыслей: точно ли такой он верующий, этот спортсмен?
Решила, что в квартирочке всё будет чётко (давно хотела чёткости), чтоб всё по местам, всё под рукой. А чистый воздух, а церковь… Церковь оказалась очень красивой. Так как до этой пробежки по Медведково и не имелось надобности посещать именно этот отдалённый район, то и позабыла об этой церкви, о её замечательной роли в литературе. Эта церковь была прототипом церкви в «Войне и мире». Именно в этот храм «всходила» по каменным ступеням Наташа Ростова. Какая удача: предстоит жить рядом с таким толстовским местом Москвы! Конечно, Москва полна и других уникальных мест… Но у каждого своя Москва…
Возвратилась Манечка с прогулки, прошедшей в конькобежном темпе, бодрой и молодой, свободной от мелочей суеты. «Как будешь деньги увозить, идиотичная?» – ненужно проговорил в висках голос брата Сёмы.
Глава четвёртая. Сдача
На юбилей свадьбы тёти Люды и дяди Коли идти не хотелось, но пришлось. И вот в родных Черёмушках за семейным столом заметила Маня, что её кузины обращаются с ней, как с родной. С чего бы это? Застолье проходило, как обычно, в той же, знакомой с детства панельной «трёшке», как называют кратко такие квартиры на фирме «Гусь-Русь-интернетед». И обе двоюродные сестрёнки (Ирина и Наташка) сегодня чувствовали себя тут, на этом отведённом им жизнью пространстве, где больная мать и больной отец, вполне комфортно, будто это они жили в Кулаковом переулке, имея избыточную площадь в сталинском доме.
Вначале Маня ничего не заподозрила, только удивилась, отчего эти «мачехины дочки» слишком вежливо передают ей салаты. Одна «мимозу» подсовывает: «Маня, как? Желаешь?». Другая – «оливье»: «Ты ещё сегодня не пробовала…» Где это видано, чтоб они обращались с человеком по-человечески! В детстве последнюю игрушку отбирали, как что – вопли: «Мама, нам с Иркой суфле!» «Мама, нам с Наткой глазурованные сырки!» Ничего не было в свободной торговле в тогда несвободной советской стране: конфеты суфле, например, в кремлёвском буфете на съезде передовиков, сырки, которых сейчас на каждом углу и всё разные, с Кутузовского привозили из «дипломатического» магазина…
Тётя Люда никогда не была похожа на мачеху из сказки, и Сёму любила, как сына, и Манечку называла «Золушкой» исключительно из любви к ней и к своей рано умершей сестре. Отец, не принимавший участия в воспитании детей-сирот, теперь с удовольствием жил практически на иждивении Сёмы в их старой хрущёбе на Профсоюзке. Было у них, как в сказке: Маня донашивала платья сестёр, их шубки и шапки. Единственное, что донашивать не могла – обувь. Тут уж, извините: у этих, можно сказать, с детства сорок два и две десятых, а у неё – тридцать пять и пять. И принц появился, и увёз Маню в такой видный дом! А эти так и остались тут сохнуть.
Подоплёка опёки прояснилась сразу, как только прошли торжественную часть, выпив за юбиляров…
– Сдаётся мне, Манечка, что у вас с этим агентом по недвижимости, ри-эл… ри-эл… – Не сразу выговорила тётя Люда…
– …риэлтером, – подсказала Маня удивлённо.
– …какая-то… любовь…
– Чего-чего? – посмотрела свысока Маня.
– Втрескалась, – нагло перевела Ирка.
– Влюбилась! – хихикнула Наташка.
Это было столь неожиданно, что Маня растерялась, нервно переведя взгляд с «мимозы» на «сациви» и обратно.
– Как можно нести такую чушь!
Тётя Люда опешила:
– Но ты мне сама так расписала этого Петю и даже назвала его… Петюшей.
Маня поняла, что краснеет, что с ней случилась какая-то позорнейшая невидаль.
– Он нарочно тебя охмурил, чтоб потом убить, – высказал общую концепцию Сёма.
– Убить – вряд ли, – уточнила его, в основном, молчаливая юридически подкованная жена Сашка и с удовольствием повторила то, что и раньше говорила: – Убить не убьют, а покалечить могут.
Что тут началось!
– Да прекратите про убийства, ведь среди нас есть мнительные люди с больным сердцем! – защищал свою жену дядя Коля.
– Да кому надо убивать, – сказала Ирка с важностью какого-то просто специалиста, – квартиру, это понятно, отнимут, а деньги отберут.
– Заткнись, Ирка! – одёрнула её «вежливая» сестра Наташка, – квартиру тоже оставят. Ту, что в Медведково. А вот «сдачу» припрячут в своём подвале!
Хоть бы постыдились пользоваться деталями, которыми их снабдила Маня сама! (И про Петра, и про подвал…) Стало ясно: общаются они с ней, словно с будущей скорой покойницей… И как они могут говорить такое про Петра! Да, знаете, как он сам живёт, как ему тяжело, какой он несчастный! Его эта Ангидридовна окрутила, у него тёща сумасшедшая на тридцати и трех десятых квадратах (привезённая из Донецка), ему собаку любимую пришлось на охрану какого-то гаража отдать, а вы говорите! Разнервничалась Маня, да так, что (никогда не плачущая!), вдруг, при всех – в слёзы… Этого, кажется, уж никто не ожидал!
– Маня, Манечка, не плачь! – выкрикнула тётя Люда.
С необыкновенным ощущением полнейшей опозоренности уезжала она в этот раз от родных. Даже Сёма это понял и, пожалев родную сестрёнку, не стал на прощание про убийство, а только попросил: «Будешь деньги увозить, скажи».
Главный враг человека – это, конечно, его язык. Тётке привыкла всё рассказывать. Та слушает, восторгается: «До чего образно…» Видно, слишком образно был обрисован Пётр Валентинович Простофильев, и вывод последовал сногсшибательный. Какая же «неадекватная» я, – подумала Маня любимым словом Петровны, начитавшейся ширпотребной психологии. Стало быть, по их мнению Простофильев врёт, чтоб разжалобилась она и потеряла трезвость оценок. Ирка подогрела скандал: «Сам, наверное, в хоромах живёт, и никакой тёщи сумасшедшей в помине нет» «…и собака, скажешь, не прибежала, Рудик, покусанный другими собаками? – запальчиво выкрикнула, в этот момент уже готовая зарыдать Маня. – Я сама слышала собачий лай!» «На плёнку записал и нарочно включил, когда с тобой по телефону разговаривал». Ирка у них, чем знаменита: считает себя умнее всех. И, говоря какую-нибудь чушь, напускает апломб некоего профессионала. Раньше она говорила: «Что поделаешь, ум у меня мужской». Теперь, когда гомиков раскрыли и проблему обозначили, замолчала из страха, что её, никакую не лесбиянку, ещё за таковую примут.
Под конец их семейного торжества Манечка отыгралась, рассказав о предложениях Лёши и Володи, чем немного успокоила родню. «Лёша неплохой!» – сказала тётя Люда. «Нет, Вовка всё же художник, талант, – заявил дядя Коля. – С ним Мане будет интересней». И вывод: Манечка не засидится после развода с мужем Костей. И про «риэлтера» забыли. Но не забыла она, поняв, что родственники посеяли в ней зерно тревоги, а потому во время рабочего дня в «Полиграфыче» зашла к Полиграфычу главному, то бишь, к Пашке Морозцеву, под предлогом «взять два дня для личных нужд». Ну, и вопросик: как давно он знает главного менеджера фирмы «Гусь…» Гусева?