«В горнице моей светло,

это от ночной звезды…

Мама возьмёт ведро,

тихо принесёт воды…»

Это и есть поэзия. Когда понятно. Когда, вроде бы, ничего не выдумано, а берёт за душу.

Георгий Иванович был к этой дискуссии не готов, он жалко улыбнулся, но потом снова стал жаловаться на жизнь. «Раз жалуется, значит, ему плохо», – хотела объяснить она странности его поведения, но иногда думала, что никаких странностей тут нет. Однажды подумала жёстко: не может он пить в подъезде, а больше негде, в кафе такое количество вина стоит дороже, чем просто купить бутылку в винном. Мысли были трезвые, вроде… Дети (Вовка и Вася) днём находились в садике и яслях, Римка на работе в НИИ, и Зинаида среди дня между халтурами бывала дома одна. Георгий Иванович тоже иногда среди дня притаскивался из университета после лекций, но к ней он проявлял мужское равнодушие, которое стало обижать Зинаиду.

Если он приходил вечером, и дома была Римка, выходившая из спальни, где жила после рождения ребёнка, продолжая платить за «угол», послушать «шута горохового». Она никаких споров о поэзии, в которой не понимала, не вела, но так жёстоко поддразнивала поэта, что он терялся, обижался, покорно замирал, жалкая улыбка появлялась на его рано постаревшем лице. Он боялся Римму. Её голоса, смеха, неожиданно резких слов:

– Ох, и противный вы, Георгий Иванович. Ны-нытик, – тянула она, пожёвывая красным ртом. – Ноешь ты, ноешь, а жёны твои спят с другими поэтами в оставленных тобой квартирах, играют на купленных тобой пианино. А ты пьёшь в этом подвале, в трущобе этой городской… Как только тебя из университета не выгонят? Кому нужен такой преподаватель, который ночами пьёт и ночует, где придётся?

После Римкиного обвинения Смакотин прикрывал глаза рукой. Может, слёзы прятал, а, может, злость… Но потом Зинаида поняла, что он прятал…

– А, ну вас, жизнь идёт, весна! – говорила Зинаида, и, оставляя их, уходила на очередную халтуру. Возвратившись, спрашивала:

– Долго был?

– Почти сразу после тебя и ушёл, – отвечала Римма, и её глаза торжествующе смеялись.

Но Зинаида знала, что он снова явится. Ей понравилось рядом с ним быть сильной, утешать его. А что, Римка не век будет тут жить: она мечтала переехать снова поближе к аэродрому, чтобы отловить там какого-нибудь свободного от супружеских уз «летуна». Вот съедет она, а Георгий Иванович, может, переберётся к ней, к Зинаиде, всё лучше, чем шататься от одной жене к другой, ведь сказал же он сам: «Где ты, Зиночка, там и мой дом». Про себя она ругала Римку за бестактность по отношению к поэту, за её равнодушие. Вслух говорила совсем не то, что думала:

– Ну, походит он сюда, поплачется, а потом к какой-нибудь из жён и вернётся. Лучше бы к Инне, у неё дочка. А он любит девочку, стихи ей посвятил. Читала в газете?

Алёна, моя Алёна, прости старика,

Алёна, моя Алёна, дорога твоя далека.

Моя же дорога-тревога

уйдёт лишь за поворот,

за маревом, полем, за стогом,

в овраге, в глуши пропадёт…

– Ни к кому он не вернётся, – ухмыльнулась Римма.

Днём, когда Зинаида мыла полы в институте, и вечером, когда прислуживала в кафе, думала о Георгии Ивановиче, слышала его, то ласковый, интеллигентный («Зиночка, Зиночка»), то заунывный голос. Летом шли частые дожди, и Зинаида с Вовкой по воскресеньям гуляли в парке, шлёпая резиновыми сапогами по сорванной ветром раньше времени зелёной мокрой листве. Дома Зинаида читала сыну книжки, переживая заново детство. «А не для того ли нам в жизни даны дети, чтобы мы ещё раз сами становились детьми?» – думала она, привыкшая к философским рассуждениям под влиянием Смакотина. Он стал появляться реже. Ночами Зинаида иногда лежала без сна, вспоминая Георгия Ивановича и тоскуя женской тоской.

С августом наступили тёплые ядрёные деньки, словно нарочно посланные природой после затяжных летних дождей. Зинаида взяла отпуск. Одна из пельменщиц была родом из деревни Калиново. Туда и поехала Зинаида с Вовкой. Они ходили в лес за грибами и малиной. Лес обступал деревню со всех сторон, и она впервые поняла, что этот чудный мальчик, который очень ходко вышагивает рядом с ней по дорожкам и тропинкам, – её счастье, до конца ещё ею не понятое. В общем, отлично отдохнули. Но под конец она соскучилась, с трепетом вспоминая каменный двор, свой подвальчик, в котором осталась за хозяйку Римма. Зинаиде так хотелось увидеть Смакотина, что казалось, – электричка тянется слишком медленно мимо кудрявых от малиновых кустов зарослей, мимо плетней и дач, водонапорных башенок и железнодорожных строений. Странно, но ей не приходило в голову, что Георгия Ивановича может и не быть в подвальчике, что он наверняка перестал заглядывать на огонёк. Не приходить же только для того, чтобы ругаться с Риммой? Но Зинаида ехала в город, держа на коленях ликующего Вовку, с тревожно-радостной уверенностью: Смакотин там, у неё дома! Представляла, как он посмотрит на неё, сняв очки, короткими руками разведёт: «Так-то, Зиночка…»

Вовка от вокзала «ехал» у неё на руках, но перед домом сам запросился «идти ножками». Так, ведя его рядом, она остановилась против своих окон и, нагнувшись, заглянула в них. Солнце уходило за дома. Небо пёстро, причудливо горело на западе, словно показывая городу торжественный обряд ухода солнца. Каким малиновым, апельсиновым и тёмно-вишнёвым цветами горело небо над капитальным домом обкома партии! В этот час обычно и у них в подвальных комнатах становилось светло и красиво. Но сегодня шторы были задёрнуты наглухо, будто там никто не жил. «Уехала», – подумала Зинаида.

Дверь оказалась запертой изнутри на крючок. Пришлось постучать… Открыл… Георгий Иванович. Он был без очков, слепо щурился. Не различил сразу, кто перед ним. Узнав её, бросился в другую комнату, торопливо перебирая незагорелыми ногами.

– Кого принесло? – спросил в соседней комнате ленивый Римкин голос.

– Зиночка приехала! – ответил Георгий Иванович.

Что-то стало падать за дверью.

– Зина, ты? – сказала «простым» голосом Римма.

Зинаида ринулась к окну, раздвинула шторы. Праздничные лучи от заката упали на стены, отразились в никелированном чайнике, застыли в нём. Зинаида сделала вид, что разбирает привезённые из деревни вещи, вынутые из сумки на колёсиках, но всё валилось из рук. Предметы лежали на тахте беспорядочно. Наклонённое над ними лицо Зинаиды наливалось будто: и щёки, и нос, не говоря о глазах, слезами. Из дверей вышел Смакотин, стоял на пороге. Но она изображала занятость пустой сумкой.

– Зиночка, прости нас, – сказал Георгий Иванович.

Она ясно услышала в его словах фальшь. Но, несмотря на это, в голосе его было столько вкрадчивой деликатности, столько ласковости в произнесённом имени Зиночка… Её так никто не называл, даже родители… А парень Олег, теперь знаменитый на всю страну бас, вообще: «Зинка, да Зинка…» Неужели она так клюнула на это имя, которое было не только её именем. Наверное, были где-то другие Зинаиды, которых иначе, как Зиночками, и не звали! А вот её никогда никто не звал до Смакотина Зиночкой! Какое хорошее имя, но, видно, не моё… Так она подумала-почувствовала, готовая плакать, рыдать, как самая настоящая Зиночка, но вдруг услышала из соседней комнаты:

– Гера, чего ты извиняешься?

И всё. Никаких слёз у неё не стало. Она выпрямилась и посмотрела на его склонённую голову, столько раз беззащитно лежавшую на её коленях, гнев победил сентиментальность:

– Вот как? Он уже тут для тебя каким-то Герой стал? – выкрикнула бессмысленно, очутившись на пороге «Римкиной» комнаты.

Та полулежала на диване в кружевной прозрачной комбинации и стряхивала пепел от сигареты в блюдечко, ещё из сервиза Зинаидиных родителей. Именно на нём остановился гневный взгляд Зинаиды. Она подлетела к Римке, выдернула из её рта горящую сигарету и выкинула в форточку.

– Марш отсюда!

Римка вскочила с дивана, приземлилась на чём-то в углу комнаты. Наступила тишина. Стало слышно, как Вовка катает по полу паровозик. Смакотин разглядывал свои очки. Зинаида опомнилась. Посмотрела на Римку почти без гнева и поняла, что та сидит на обтянутых ремнями чемоданах, которые они вместе перевозили с частной квартиры «летуна». Тут же были незнакомые Зинаиде портфель и дорожная сумка, из которой выпирали корешки книг.