Римма, которую Зинаида стала про себя называть почти сразу непочтительно без двух «м» Римкой, охотилась за одним «летуном», но тот вскоре улетел к своей семье, оставив Римку на шикарной частной квартире, не оплатив дальнейшее проживание. Зарплата у секретарши не ахти. Но за «угол» в подвале она стала платить исправно. Зинаида забыла историю с «летуном», Римма тоже не вспоминала. Ближе к Новому году она погрустнела. По дому ничего не делала, даже посуду за собой не мыла, а когда Зина напомнила об этом, Римка заплакала:

– Видишь, у меня горе…

Зинаида видела. Но горем не считала.

– Домой мне ходу нет: отец на порог не пустит.

– Бери с меня пример, – сказала Зинаида. – Я не побоялась. Живу, как видишь.

– С тебя спросу мало! Ты же уборщица! А я у всех на виду!

– Уматывай, – оскорбилась Зинаида.

– А беременную, да ещё зимой, не имеешь права выгнать! – губы сложились в улыбочку.

Во время декретного отпуска Римка стала безразличной к внешности и всё ела, ела, сидя на раскладушке и тупо уставясь в окно, где мимо сновали и сновали чужие ноги. Потом, позже, Зинаида не раз вспоминала, удивляясь: всё-таки, почему она не выгнала Римму, почему она заботилась о ней, почему приезжала к ней в роддом, почему забрала её из роддома? Это было какое-то наваждение, может быть, рок, судьба. Они, точно сёстры, перекликались через окно. Римка однажды поднесла к открытому окну своего ребёнка, словно Зина тоже должна была посмотреть на него обязательно (так показывали детей в окна родным людям и мужьям, но у Риммы никого же не было). Она потеряла свою спесь. Перед Римкиной выпиской из роддома Зинаида купила коляску, поставили её во второй комнате, которая до этого была её спальней.

Лето и осень они прожили душа в душу, наверное, потому, что Зинаида помогала Римме с ребёнком. Но одной работы было явно мало, и зимой она устроилась официанткой в кафе. Там она познакомилась с Георгием Ивановичем Смакотиным. Он ходил рассеянной походкой гений. Голова под чёрным беретом была всклоченной, как и густая борода. За бороду Георгий Иванович крепко схватывался рукой, глубокомысленно глядя вдаль. Быстро узнав, где живёт официанточка (в этом же доме, где кафе, но в подвале), стал заглядывать на огонёк. Перед тем как войти в подъезд, он наклонялся к окну и спрашивал: «У вас все дома?» «Не-ет, входите!» – отвечала со смехом Зинаида. Она теперь жила в проходной комнате. Дверь из коридора в соседнюю комнату тогда была замурована, её только в последнее время размуровали. Там и жила Римма с ребёночком. Римму раздражали приходы Смакотина. Если он читал свои стихи намеренно заниженным «глубоким» голосом, то Римка кричала из-за плотно закрытой двери: «Тихо, ребёнок спит!» От её крика можно было скорей проснуться, чем от монотонного, лишённого интонации чтения поэта.

Смакотин говорил: «Я – философ». В стихах он рассуждал о смысле жизни. Во внимании, с каким слушала стихи Зинаида, было столько самостоятельности, что Георгий Иванович, дочитав, каждый раз ждал оглушительной критики. Спрашивал: «Ну как?» «Ничего», – неизменно отвечала она, и он успокаивался.

Я жить хочу свободно и светло,

но мне мешает многое отныне.

Мне кажется, порой, что я в пустыне:

тяжёлой цепью сковано чело.

Надо сказать, «официанточка» не разделяла его уныния. Она вообще удивлялась людям, которые горевали, стонали и ругали жизнь. Возможно, она была оптимисткой, хотя для оптимизма у неё не было, вроде, никаких причин. Она скептически слушала, как Георгий Иванович ругает всё на свете: издательства, свою «мизерную» (с точки зрения Зинаиды немаленькую) зарплату, которую получает в университете как преподаватель, свою семью, то есть тёщу и жену.

Он полюбил заходить в это кафе, обедал в нём и ужинал, что по её понятиям было роскошью. Впрочем, не отказывался Георгий Иванович и от её пирогов с картошкой, которые она, правда, пекла мастерски. Он ел их странно: положит она ему на тарелку большой кусок, так он вначале съест верхнюю поджаристую корочку, а уж потом всё остальное. Конечно, он спускался в этот подвальчик неспроста. Он приходил обязательно с вином, сам выпивал, наливал Зинаиде, из стакана которой потом тоже выпивал, так как она никогда не пила. Выпив изрядно, Георгий Иванович снова ругал жизнь, советскую власть, не дающую поэту развернуться, потом читал стихи… И вот, наверное, на пятый его приход она спросила:

– Скажите, а зачем вы приходите ко мне?

Смакотин сидел за столом, пирог был съеден, а вино ещё не выпито. Он взялся за бороду и «поглядел вдаль». Но, решившись на важное признание, снова налил вина, выпил, по-мужицки занюхав рукавом, поднялся из-за стола и застыл у окна, как портрет в раме на фоне серого от снега тротуара, подзатёртого снующими мимо человеческими ногами.

– У каждого поэта должен быть такой человек, как ты, Зиночка…

Георгий Иванович сдёрнул очки, устремил невидящий взгляд в пространство, а когда повернулся к Зинаиде, она увидела, что он плачет. Потом он стоял перед ней на коленях и говорил длинным захлёбывающимся шёпотом:

– Жизнь, Зиночка, – это короткая быстротекущая река… Такая чёртова река, в которой можно разбиться о пороги. Я ушёл от Валентины. Навсегда. Я ушёл к Инне. Как мне надоело метаться между двумя домами, двумя женщинами, двумя судьбами! Нет у меня дома. Дом мой тут. Зиночка, где ты, там мой дом.

– Как же вы докатились до такой жизни, Георгий Иванович? – гладя его по лохматой голове, спрашивала она.

– А вот докатился… Валька с её мещанским уютом, Инна со своим честолюбием… Все кого-то хотят из меня сделать, переиначить по чьему-то образу и подобию. Думают: слушаясь их, я буду счастлив.

– Бедный! – догадливо воскликнула Зинаида. – Так вас и вторая жена выгнала?

– Выгнала! Не то слово, Зиночка, – он решительно встал с коленей, разгладил толстыми руками брючины, – она выкурила меня, как выкуривают змею. Своими музыкальными занятиями. И дочурку усадила за пианино. Зачем, если девочке медведь на ухо наступил? Ме-ща-не! Нет, Зиночка, я не ту ноту взял в жизни, не ту. Мне бы в тайгу, в леса уйти… Я хочу настоящей жизни. Чтоб никто не дёргал за нервы, чтоб никто на них не пытался играть. Мне так надоела эта жизнь: университет, карьеристы… Мне иной раз кажется, что если я уеду куда-нибудь далеко-далеко, то такую поэмищу напишу! У меня ведь талант! Но где тут реализовать талант? В редакциях требуют стихи про трудовые будни, эта пропаганда вот уже где! – Смакотин взмахнул рукой и с такого широкого жеста стал читать стихи.

Отлично чувствуя, что Зинаида слушает внимательно, читал и читал, упиваясь своим голосом, жестами, своей вздрагивающей от каждого звука бородой. Глаза его вдохновенно блестели под очками. Он опять казался на том уровне поведения, когда мог бы вновь упасть на колени и заплакать.

– Да замолчите же, спать не даёте! – крикнула за стеной Римма.

От её голоса стихотворная речь Георгия Ивановича оборвалась, найдя своё логическое завершение. Он резко смолк на протяжном «о» и действительно рухнул перед Зинаидой на колени, шёпотом умоляя её сказать «поэт он или не поэт».

– Поет, поет, – иронически ответила она.

– Спасибо, Зиночка, вот ты – простой человек, обыкновенная серая официанточка… Тебе, конечно, многого не понять в сложном мире человеческих чувств. Но ты – молодец, ты имеешь дар слушать! Не то, что твоя квартирантка за стенкой. Хотя и её я понимаю и не осуждаю. О! Зиночка, как мне хочется возле тебя быть бесконечно добрым!..

Георгий Иванович стоял на коленях непрочно, одним боком навалясь на тахту, и говорил, говорил… Внезапно очнувшись, он погрозил кулаком стене, за которой притихла грубая, не желающая понимать поэзию Римма. Но потом он забрался с ногами в ботинках на тахту и крепко захрапел. Зинаида прилегла рядом с Вовкой на детской кроватке, купленной на вырост. Утром Смакотин живо сообразил, где находится. Выложил из своего объёмистого портфеля забытые вечером апельсины, допил вино и тихо ушёл.