Проводил ее глазами Юрий, вновь за топор взялся. И-эх, как работал! Ходуном ходили под взмокшей рубашкой лопатки. И росла, росла горка ошкуренных им бревен…
Только под вечер разогнулся, подумал с сожалением: «Пора к отцу — потеряют…» Елизавета Пахомовна, завернув гостинец — остатки луковика, увязалась проводить его.
— Айда пойдем — укажу тебе короткий путь…
И вела его почти нехоженой тропой, загадочно поглядывая по сторонам. Едва не наткнулись на крашенный в зеленое высокий забор. «Заповедник „Еловый“», — прочитал Юрий.
— Ага, он и есть — заповедничок, — ехидно подтвердила старуха. — Пойдем — покажу тебе этот заповедник! — потянула она его к щели в заборе.
Среди зелени, увидел Юрий, прятались нарядные коттеджики, разноцветные «Жигули» стояли почти у каждого из домиков. Меж деревьями натянуты гамаки, в них нежились в светлых праздничных платьях женщины с книжками в руках.
— Дом отдыха, что ли? А почему «Заповедник»? — недоумевал Юрий.
— Заповедник для двуногих! — съехидничала Елизавета Пахомовна. — Раньше была это деревня Еловая. А что теперь, спроси у самого вон Глобина!
Помолчала, объяснила, для чего вела своего гостя сюда:
— Вот эта Еловая и есть главный козырь Глобина супротив твоего отца!
— Понятно, — усмехнулся Юрий, — Да пускай люди отдыхают! Жалко, что ли?
— Страм! — сверкнула старуха глазами. — Стыд и страм! — И пошла от него, не прощаясь. Скрылась в зелени леса, но и оттуда был слышен ее громкий голос:
— Ишь, помещик новоявленный! Земли государственные раздаривать! Прикормил себе холопьев!
Подходя к отцовскому дому, Юрий еще издали увидел, что Петр Иванович, посвежевший и, казалось, совсем не больной, сидел на крыльце. Юрий опустился с ним рядом, молчал.
— Ничего, Юрик, ничего, — понял отец, почему молчит сын. — Ничего. Вот понравлюсь, а теперь, однако, поправлюсь, раз выполз вот на волю… Поправлюсь, и начнем помаленьку отстраивать нашу Воронину… Еще красивше будет…
— Вечеруете? — по-хозяйски распахнув калитку, шел к ним крепкий, носатый, губастый, с веселущими глазами из-под густых бровей человек лет пятидесяти.
Юрий увидел, как поморщился досадливо отец, человек этот явно ему неприятен.
— Здорово, друже! Встал? — тряхнул он руку Петра Ивановича, обхватил за шею, расцеловал троекратно. — Свалило тебя, а я заехать никак не могу! Подминает и меня житуха, Пётро, ох, подминает! Сеструха, ставь самовар! Весь день потел — самовара мало будет! — А сам пристукнул о ступеньку крыльца бутылкой коньяка, — Глобин! — подал руку Юрию, тряхнув с силой.
Юрий впился в него глазами: уж очень не совпадали его представления о человеке, о котором он наслушался всякого, с тем впечатлением, какое производил этот крепыш, так похожий, рассмотрел Юрий, на Валентину Андреевну.
Сели за стол. Посвистывал самовар. Но Глобин пил больше из рюмочки, не из чайной чашки.
— Я говорю, не пьешь, а за ворот льешь, я говорю, — заметила ему сестра.
— Не ворчи, сеструха: с устатку да на радостях! Петро твой повеселел, ну и — для-ради встречи, — потянулся он рюмкой к Юрию. — Ты, Петро, давай поднимайся да за дело! А на меня не приходись! Я тут ни при чем. Не моя это затея — хозяйства наши слить…
Молнией промелькнула, задрав носик, Лена, хлопнула выразительно калиткой.
— Я, как узнал, — проводил ее глазами Глобин, — так чуть самого кондрашка не хватила: соседи ведь, да еще свояки. Ни в жисть…
— Я говорю, запел свою песню, я говорю, — одернула его сестра.
— Ни в жисть не соглашусь, — не обращал на нее внимания Глобин. — Эслив только уж прикажут…
— Что-то ты сегодня больно мягко стелешь, — усмехнулся Петр Иванович. — С чем пожаловал?
— С помощью я к тебе, Петро, с помощью: посылай завтра ко мне транспорт, выгружай из моих складов минералку и срочно подкармливай сеяные травы. А то опять без кормов останешься. У меня этой минералки — девать некуда, а тебя, я слыхал, опять Сельхозхимия пообидела. Или нет: я сам распоряжусь.
— У себя распоряжайся! — неожиданно резко оборвал его Петр Иванович. — Что? Лишнего нагреб?
— У меня лишнего не бывает! — ничуть не обиделся Глобин. — У меня завсегда — четыре, эслив даже и не дважды два! Уметь надо!
— Я говорю, сел на своего конька, я говорю, — тревожно посматривала Валентина Андреевна на мужа.
— Счас они меня воспитывать зачнут, — подмигнул Глобин Юрию. — А что меня воспитывать? Сегодня живу! На земле — не в облаках! Седни жить надо, парень! — поучал уверенно Юрия — рад был свежему человеку. — В этой жизни, в этой! — прихлопнул с силой по столу пятерней, обросшей рыжей шерстью. — Учат! А у Глобина просто ребры не повдоль — он и пополам согнуться не гнушается, для дела!
— Все средства хороши! — добавил насмешливо Петр Иванович.
— Именно, именно! На днях сосед Ларионов приехал — это по другую мою сторону сосед, — объяснил он Юрию. — Приехал: Андреич, христом-богом молю — помоги! Шабашники дома поставили, а Сантехника унитазы не дает. Мало того что рабочих у них нет, так и оборудование придерживают. Попроси, Андреич, тебе не откажут, а я у тебя в долгу не останусь. Вот так и живем: ты — мне, я — тебе! А батюшка твой, Петро-то Иваныч, осуждает меня за мою предприимчивость…
— Только без демагогии, — поморщился отец. — Другим словом все это называется…
— Да что — слова! — решительно отрубил Глобин, — Слова словами, а хочешь, парень, поглядеть, как живет Глобин? Поехали ко мне! — загорелся он. — Поехали!
Юрий увидел — затревожились глаза отца: понятно, мол, зачем своячок пожаловал, отнекиваться стал:
— Ехать сейчас? Да что я там у вас увижу, ночью-то?
— Да у меня там освещение, как в областном центре! Петро, отпусти сына! — И чуть не в охапку сгреб Юрия.
— Я ненадолго, — успел тот предупредить отца.
Глобин уже сел в машину, да вспомнил о чем-то, заторопился в дом:
— Жди меня в машине, я мигом…
И, едва перешагнув порог, заявил:
А я ведь к тебе с просьбишкой, Петро. Сестра, с глазу на глаз бы мне надо-то…
Поджав губы, Валентина Андреевна вышла, предупредив брата:
— Гляди! Гляди тут, я говорю!
— Ну, что там у тебя? — усмехнулся Петр Иванович: просто так не приехал бы к нему свояк.
— Да понимаешь: приглядел я в твоей Ворониной пару домишек. Оне хоть и старые, а дерево еще ничего, звенит. Эсли в бревны перебрать, можно еще…
— У этих домишек хозяева, надо думать, есть. Здесь или в отъезде где…
— Да нет: амбары это, колхозные еще… крепкие.
— На что они тебе понадобились-то?
Глобин помялся.
— Ладно, тебе откроюсь. Человек один просил. Из области человек-то! Давно обещает мне поездку в заграницу организовать, по обмену, дескать, опытом… Он и тебе, эслив пожелаешь…
— Замолчи! — остановил его Петр Иванович. — Замолчи!
Он полежал, отдохнул, прикрыв глаза, потом заговорил с болью в голосе:
— Был бы ты, Алексей, чужой мне, я бы раз и навсегда выставил тебя из дому! На-всег-да! Но не чужой ты мне — в этом вот доме ведь вырос. Послушайся меня, Алексей: живи как человек! Все кичишься: мол, деловой, оборотистый! Мол, для дела — у тебя ребры не повдоль! Кабы для дела! Для дела, для людей незазорно иногда и грех на душу взять. Для себя ты стараешься, под себя все гребешь-то! Тебе шшто, — приподнялся гневно Петр Иванович, — тесно было в том доме, в особняке том, у леса? Втроем тесно? По какому праву ты обидел старого учителя! Сад у него порушил! Какой был сад! Он же за каждым деревцем, как за малым дитем, ходил! А тебе именно на том месте, у речки, вишь ты, новый особняк возвести вздумалось! А контора? Зачем вам такая контора? Любимчиков развел, подхалимов! Все им! А люди, рабочие, никакой заботы от тебя не видят! Напоказ живешь, пыль в глаза, а на деле… Одумайся, Алексей… Не так ведь ты начинал, вспомни…
Глобин слушал покорно, молчал. Выбрал наконец момент, сказал в ответ на горячую тираду свояка:
— Устарел ты, Петро. Ох, и отстал ты в жизни, — и обвел с сожалением стены старенького, рубленного еще его дедом домишки.