И все же, не видя другого выхода, он настаивал. И в конце концов она согласилась, видя его муки и переживания.

Доктор Берри очень заинтересовался новой пациенткой. По привычке давать больным ассоциативные имена, назвал ее Раненой Птицей. Безусловно, она была ранена и, безусловно, напоминала утратившее способность летать существо. Впрочем, он не обозначил в истории болезни эту параллель, чувствуя и здесь порыв своей старческой сентиментальности. Уже после первой встречи с Ванессой Файнс почувствовал тот освежающий профессиональный азарт, какого не испытывал со времен молодости, когда еще айсберговые глыбы человеческой психики волновали и возбуждали его. Тогда он верил в свою способность расколоть хотя бы одну из тех таинственных громад. Любопытным было и то, что в Нессе он распознал — по крайней мере так ему показалось — классический случай невроза. В основе болезни этой женщины, сразу же предположил доктор, лежало давнее, задавленное чувство вины, усугубленное недавней потерей ребенка.

Тема вины всегда невероятно занимала доктора. Это интенсивная, мучительная эмоция, убедился он за долгие годы практики, являлась неизбежным элементом устройства людей. Осознанная, она оборачивалась камнем, который тянул утопающего ко дну. Репрессированная, рано или поздно порождала умственную и духовную агонию. Снова и снова идеал оказывался преданным, и стыд за предательство заставлял человека страдать, искать исцеления или забвения.

Доктор тайно испытывал сам и мог наблюдать то же самое у своих коллег профессиональную беспомощность перед виной, как неразгаданным психологическим феноменом, поражался тому, какую тяжелую, стойкую патологию с годами она порождала в пациентах. Вина требовала особого лекаря, каким он сам не являлся.

Всякий раз, начиная работу с очередным пациентом, особенно в молодости, психоаналитик все же надеялся, что в ходе сеансов отыщет наконец искомое, найдет ключ от потаенной двери, за которой прятался главный «виновник вины», но вскоре должен был с огорчением признать, что психоанализ с его попыткой устранения самого чувства ответственности, упразднения вины, как таковой, загонял ее еще глубже. Получив временное облегчение, больной опять впадал в тревогу и невротизм, и тогда уже рана разрасталась настолько, что залечить ее было невозможно.

В конце недели Ванесса снова вошла в кабинет доктора Берри. Шторы окон на этот раз были спущены, тускло горела настольная лампа, заметно выступала посреди комнаты обтянутая темно-синим кушетка; сам доктор, казавшийся значительно уменьшенным в размерах, словно заблудившийся гуттаперчевый старичок, сидел в углу, по другую сторону стола. Он поерзал в кресле и, пригладив седую бородку, как бы готовясь к некоему чудодейственному акту, предложил Ванессе расположиться на кушетке. Она медленно опустилась (податливая мягкость подушек притворилась гостеприимной), откинулась, вытянула ноги…

— Вам удобно?

Несса не ответила, через минуту ее потянуло ко сну, она прикрыла глаза, погружаясь в вязкую усталость.

Вдруг кто-то дернул ее за руку:

— Вставай, ты что здесь разлеглась?

Внезапный стыд хлестнул, как плеткой, и Несса попыталась встать, но сил не хватило. Тело уже свело, сковало. Так и осталась сидеть: «Пусть делают со мной, что хотят», — подумала. Верхние веки быстро отяжелели, накрыли тучами глаза, отгородили окружающее: где она, что с ней, ну да неважно... Зато обострилось внутреннее зрение. Ванесса непроизвольно начала вглядываться в причудливые, выпуклые, увеличенные, словно под лупой, образы: однокрылая птица, бьющая землю беспомощным телом; некто на коленях со спины, то ли мужчина, то ли женщина, огромное, переспелое яблоко, а из трещин — выпирает крахмально-нежная розовая мякоть; фиолетовая стрекоза с золотыми прожилками, жужжащая на одной изнуряющей ноте; старый, заросший колодец, и она сама, еще совсем девочкой, наклонившаяся в гулкую пустоту: «А-а-а-а-а-а-а...» — не перекричать эхо.

Наконец, увидела себя, уже повзрослевшую, в поле — сером, обезвоженном поле. Лежит ничком на земле и вслушивается в ее учащенный пульс. Они обе — и земля, и она сама, страшно устали и прижимались друг к другу... Вдруг кто-то снова с силой толкнул ее. «Ну же, вставай!». Несса приоткрыла глаза — никого рядом, но по рукам и ногам течет липкая, красная жидкость. «Чья-то кровь», — подумала, но вдруг вспомнила, что такими же были ее руки и ноги в детстве, когда осенью вдвоем с мамой они топтали для домашнего вина кучу с очищенным виноградом. И мама, и дочь громко смеялись, ощущая переливающуюся влагу сладкой бордовой благодати. Но такими же были ее руки и ноги в тот день, когда она потеряла дочь...

— Виноградники, дети мои... — прошептала.

— Что случилось с ними? — спросил любопытный старичок из далекого далека. — Что случилось с вашими виноградниками?

— Не уберегла их. Растила, растила и не спасла...

— Не спасла... — повторил ее интонацию старичок.

— Дока-мака, доченька моя...

— Доченька...

— Не уберегла тебя... Кровиночку свою убила...

— Не уберегла...

— Так хочется к тебе. Ты — там, а я здесь, вы все там, а я — здесь...

Ванесса заплакала. Только без слез. Плакала одна душа ее. Старичок молчал, дышал тихо, будто боясь потревожить ее сон. Почему она пришла к нему? Или он к ней? Ах, да это же сеанс чего-то... Артур привез ее сюда... Но зачем? Что это все значит? Несса вздрогнула и полностью, широко открыла глаза. Приподнялась с кушетки, оглянулась. Гуттаперчевого старичка не было. Вместо него в углу кабинета, в полумраке лампы сидел доктор Берри.

— Вы не могли бы включить свет? — попросила она с раздражением. Было чувство, что кто-то только что подглядывал за ней в скважину.

Доктор медленно встал, раздвинул шторы и сел в кресло поближе.

— Миссис Файнс, как вы себя чувствуете сейчас?

— Я чувствую так, как будто кто-то постоянно пытается играть с моей болью. И мне бы хотелось прекратить это, как можно скорее. Позвольте мне уйти домой? Я уже вам говорила, что все это — не для меня.

— Вы помните, о чем вы только что рассказали?

— Я спала. Я была очень уставшей и ничего не помню.

— Вы говорили о виноградниках... Что случилось с ними?

— Их зарезали...

— Сколько вам было тогда лет?

— Мало. Достаточно мало, чтобы понять...

— Кто зарезал их?

— Человек, люди...

— Значит, их просто выкорчевали?

— Да.

— Вы помните, что с вами было потом, после того, как люди уничтожили ваши виноградники.

— Потом... кончилось детство...

— Где это произошло?

— Далеко...

— Что там было еще, кроме виноградников?

— Сад, колодец... У вас ничего такого нет...

— Вы сказали «у вас». Что вы имеете в виду?

— Эту жизнь, за которую вы все так цепляетесь...

— Это разве не ваша жизнь тоже?

— Если бы вас принудили жить в чужом доме, вы бы считали его своим?

— Вы думаете о том, чтобы покинуть «чужой дом»?

— Каждый день...

Прозвучало еще несколько вопросов и ответов. У пациентки явно присутствовали суицидные мысли. Доктор Берри хотел принять меры: вызвать кризисную бригаду из психиатрического отделения и снять с себя ответственность за последствия. И намеревался это сделать, но что-то остановило его. Что именно: может, необычная надломленность пациентки, трогательные воспоминания о каких-то загубленных виноградниках (скорее всего, ассоциации скрытой травмы детства), или внезапное ее горе от потери беременности; а может, неожиданно возникшая симпатия, почти жалость — ведь у него самого единственная внебрачная дочь (о существовании которой он и узнал-то совсем недавно), страдала депрессией. Нет, не решился он отдать это эмоционально оголенное существо на откуп инъекциям. Сколько раз прежде, перестраховываясь, госпитализировал пациентов, больше заботясь о своей профессиональной репутации, чем о будущем больных, для немалой части которых даже краткосрочное пребывание в психлечебницах оборачивалось трагическим концом.