— Это здесь, апартаменты слева... — сказал кто-то, и тут же раздался звонок. Несса вздрогнула. Метнулась в один, другой, третий угол. И оказалась в кухне... Уже не соображая, что делает, вытащила огромный столовый нож из шкафа и крепко зажала в руке. Невыносимая тошнота подступила, мысли застыли, и вся она замерзла как-то внезапно, будто ее окунули в ледяную прорубь. В дверь снова позвонили. И еще раз — продолжительно, настойчиво.

— Миссис Файнс, мы знаем, вы дома. Нам необходимо поговорить с вами.

Окно кухни было открыто, там, за пределами ловушки, в которую она так неожиданно попала, продолжал пыжиться ставший вмиг чужим и безликим суетный мир.

— Убить себя? — услышала внутренний вопрос. — Нет, это не стоит того. Это совсем не выход... Нет в самоубийстве освобождения, и нет величия. И твоя жизнь не осветится избавительным светом, а лишь спустится в еще большую и уже окончательную тьму. «Нельзя умирать без прозрения, нельзя умирать без рождения», — вспомнились ей чьи-то стихи.

У кого же она вычитала эти строки? Кажется, очень давно, еще дома, в одной из книг дедовой библиотеки... И как странно, что именно сейчас, в такую-то минуту они пришли в голову: «Нельзя умирать без прозрения. Нельзя умирать, не родившись вновь...».

И, начиная отдавать все более полный отчет в происходящем, собравшись с мыслями и духом, Несса открыла входную дверь, положив быстро нож на тумбочку. Санитары в присутствии полицейского, держащего все время правую руку на кобуре с оружием, окружили ее. От резкого сквозняка (внезапным порывом ворвался в дом, словно рассерженный хозяин, ветер) вздыбились, закружились, пузырясь, оконные занавески, что-то свалилось и с грохотом покатилось по террасе; слетел, как живой, с тумбочки на пол нож. Один из санитаров поднял его и выставил всем на обозрение: мол, смотрите — и средство самоистребления или нападения уже наготове.

— Миссис Файнс, вам необходимо проехать с нами в госпиталь, — сказал тот, что постарше. — Надеюсь, вы знаете наши условия и не станете сопротивляться. Нам бы не хотелось применять силу...

Не убежать от них, не спрятаться, не испариться, как испаряется уставшая роса...

— Конечно, я понимаю... Позвольте мне только сообщить мужу.

— Ваш госпитальный доктор сам свяжется с ним по телефону.

Санитары вывели Ванессу на улицу, как опасную преступницу, охраняя справа, слева, сзади, посадили в машину «скорой помощи». Перед тем как войти в нее, она подняла голову и еще раз взглянула в обелившуюся вдруг до перламутровой белизны высь, так порадовавшую ее этим утром нежданной надеждой. Показалось, что вот-вот растрескается скорлупа гигантского яйца вселенной, и тогда произойдет небывалая, непоправимая катастрофа, но нет, это всего лишь ее измученное сердце ломалось и трескалось от отчаяния.

* * *

Человеку нормальному переживаний «ненормального» не понять. Однако, что есть норма? Не видеть исчезающие деревья и зрячих слепцов? Не ощущать себя птицей? Не мучиться видениями? Не слышать неустанный внутренний монолог или говорить, говорить, говорить, чтобы заглушить его? Быть занятым? Слыть самоуверенным? Не выносить молчания? Не замечать душевной пустоты? Презирать пустынников? Кто они, эти «нормальные» счастливчики, набирающие скорость на дорогах жизни, умножающие ее темп — быстрее, быстрее и еще быстрее, только бы не упустить шанс на ежеминутное удовольствие, прийти первым на пир правых. Виноватым не место на этом празднике себялюбий, а потому лучше предать вину забвению, зарыть поглубже. Спрятать, придушить...

Но придет час, когда, не вынеся смрада, поднимется вина к самому сердцу и запричитает в голос: «Что ты наделала? Что же ты надела-ла-а?» — и замечется в поисках всепрощающего утешителя. И не найдя его — ведь темно внутри и вокруг, не разглядеть спасительного огонька, — поплетется неприкаянно по коридорам «Желтого круга», натыкаясь на глухие, гладкие до глянцевости, холодные стены...

— Миссис Файнс, мы знаем, что продолжительное время вы страдаете депрессией, и это — ваша вторая госпитализация в нашей клинике. Расскажите, как вы себя чувствуете в настоящее время?

— Спасибо, доктор, я чувствую себя лучше. Хочу только поправить вас: в первый раз я попала в вашу клинику по недоразумению — у меня случился обморок на улице, думаю, тогда все мои документы были украдены. Полиция привезла меня к вам. Я уж не знаю, на каком основании.

— Вы, миссис Файнс, страдаете амнезией, не так ли? — моргнув бесцветными ресницами и почему-то облизнувшись, спросил врач.

— Да, я потеряла долгосрочную память... Я не помнила, что было со мной до обморока. Но, насколько мне известно, здесь меня пытались лечить от шизофрении.

— Миссис Файнс, произошли ли в вашей жизни с тех пор какие-либо травмирующие события, которые могли повлиять на ваше состояние или ухудшить его?

Ванессу раздражали и внешность, и самодовольный «допрашивающий» тон дежурного: такие психиатры веруют в свою мнимую власть над сознанием других и всячески стараются провести границу между собой и «низшей кастой» душевнобольных. Ей почему-то стало обидно за всех пациентов этого высокомерного врача, не способного выразить элементарного человеческого сострадания. Но, преодолевая неприязнь, она ответила:

— Да, я потеряла дочь и близкого человека. Но эти, как вы говорите, «травмирующие события» моей личной жизни касаются меня лично. К тому же, все, что могла, я уже рассказала доктору Берри...

— Доктор Берри диагностировал вас с суицидальным риском.

— Он ошибся.

— Миссис Файнс, вы хорошо знаете наши условия: если вы не будете сотрудничать с нами, вас задержат здесь на неопределенный срок. Мы должны знать ваши мысли.

— Вы не можете их знать, я сама их часто не знаю...

— Значит, ли это, что у вас есть суицидальные идеи?

— Я не сказала этого...

— Значит ли это, что вы не контролируете свои мысли?

— Я не могу контролировать все, о чем думаю, — это правда. Но желания уйти из жизни — у меня нет...

— Сеансы психоанализа выявили обратное, — опять облизывая губы, как будто получая удовольствие от собственного сообщения, сказал доктор.

— Психоанализ создан таким же больным человеком, как и мы с вами...

— Вы считаете меня больным? Вы считаете Фрейда больным?

— Считаю, что в каком-то смысле мы все — больны...

— В каком же это смысле?

— Больное самолюбие. У нас у всех — больное самолюбие. Из-за этого никто — не в безопасности с собой. Включая вас...

— Вы считаете, что-то угрожает мне?

— Чрезмерная самоуверенность. Вы сейчас говорите со мной так, как будто вам дано право распоряжаться моей жизнью, очень самонадеянно. Я уже ответила, что у меня нет желания убивать себя... Вы же продолжаете настаивать на обратном.

Доктор черкнул на полях таблицы с вопросами: «паранойя», «пассивная агрессия» и обвел жирным синим кругом:

— Я не настаиваю, миссис Файнс, я просто хочу внести ясность и не допустить ошибки. Если завтра вы выпрыгнете из окна или пораните кого-то — отвечать буду я. Так что, мы должны закончить начатое интервью. Это протокол, без этого мы не можем отпустить вас домой. Итак, вернемся к вашим неконтролируемым мыслям. Представляете ли вы хотя бы иногда свои похороны, и то, как люди будут реагировать на вашу смерть? — и после слова «смерть» врач снова обильно смазал губы слюной. Что-то нездоровое и нечистоплотное было в этой его привычке. Ванесса вся напряглась от отвращения, давно она не чувствовала настолько явной брезгливости к кому-либо — ей даже стыдно стало за такое сильное, почти животное чувство.

— Нет, из близких у меня остался только муж. И я бы не хотела причинять ему боль.

— Миссис Файнс, есть ли у вас в доме оружие или потенциально опасные лекарства? И если есть, держали ли вы их когда-нибудь в руках?

— Нет. У нас в доме нет оружия. Опасных лекарств тоже нет.

— Санитары видели большой кухонный нож на полу в прихожей? Как он там оказался? Что вы собирались с ним делать?