Скалья уловил печаль в глазах папы, словно воспарившего над городом и блуждавшего в бесконечных далях. На юге, в Неаполе, правил испанский вице-король, на севере, в Милане, также сидел мадридский наместник. Испанцы, самые верные католики, самые ревностные борцы против реформации, самые преданные хранители апостолического престола, окружили его со всех сторон, они неминуемо проглотят его, если все будет именно так продолжаться, и тогда Габсбурги и иезуиты возобладают в Европе. Парадоксально, по он, папа, глава католичества, не находит в себе сил молиться о победе императора Фердинанда над гуситами и лютеранами! Непослушные германские князья, интригующие против Вены Франция и Венеция, даже пресвитерианцы и протестанты – все они – тайные его союзники в борьбе с домом Габсбургов, в равной мере, однако, опасные, коль скоро они одержат верх. А он, помазанник божий, сможет уцелеть на этом пятачке земли лишь в том случае, если сумеет использовать противоречия между королевствами и княжествами, между святыми орденами и сектами, именно так, господи, помилуй душу грешную!

– Волшебное место… – шептал папа Урбан VIII в ухо склонившемуся инквизитору, – волшебное место, вокруг которого я соберу растерзанные и залитые кровью области привлеку их в лоно церкви. Сперва укрепиться здесь. Суд над Марком Антонием – мой первый ход…

Холмы Рима с куполами и башнями соборов медленно утопали во тьме. Уединившись в лоджии папы Юлия II,[9] Урбан VIII воистину казался себе наместником господним на гибнущей земле. Он обновит Рим, встав выше династических и феодальных распрей. Он начал с того, чем кончил Юлий II. Величественный храм, увенчанный серебристо-лазурным куполом, как бы повторявшим конфигурацию небесного свода, был воздвигнут на костях святого Петра, блюстителя верховной власти папства, апостол Петр и его имя сохранит грядущим векам, когда уже не останется ни праха, ни пепла от узников Замка святого Ангела.

II

Скалья остался наедине с узником. Как ни старался кардинал справиться с собой, в душе у него возрастала антипатия к человеку, с судьбой которого он был теперь фатально и столь внезапно, помимо собственной воли, связан. Огорчение его росло, оборачиваясь обвинением самому себе. Неужели был прав Барберини, считая, что под маской «святого» скрывается всего лишь слабейший? Почему же тогда он сам гневается на Марка Антония, который ни в чем перед ним не виноват? Раздумывая о причинах своего назначения, несомненно согласованного папой с генералом иезуитов, кардинал испытывал все более мучительную неуверенность. С ним считались в курии гораздо больше, нежели он предполагал, оставаясь в своем уединении. Его воскресные проповеди беднякам и суждения в совете кардиналов, принесшие ему популярность, сопровождались возрастающим повсеместно ропотом против испорченности церковных иерархов. И вот теперь, в минуту, когда его одолевает искушение, именно ему доверено вести этот процесс!

– Спасибо тебе, Скалья! – прервал его раздумья Марк Антоний.

– Я не хотел…

– Коль скоро дошло до этого, папа не мог назначить мне лучшего судьи.

– Я охотнее стал бы твоим защитником.

– Ты полагаешь, дело обстоит худо?

– Я всегда искал хорошее даже в закоренелых грешниках.

– Я такой закоренелый грешник?

Обвиняемый ждал, что Скалья возразит: «Нет, ты не такой», но тот промолчал. А кардинала приводили в смятение глаза Доминиса – большие, сверкающие, проницательные, они словно видели его насквозь. Доминис превосходил Скалью ростом и казался еще более крупным благодаря своей окладистой бороде, так что кардиналу никак не удавалось охватить его одним взглядом. Инквизитор продолжал молчать, а Марк Антоний говорил, словно обращаясь к самому себе:

– Я боролся с грехом. С тех пор как начал думать, еще с иезуитской семинарии меня преследует тень Замка святого Ангела. Я бежал от нее все дальше и дальше, но ощущение погони не пропадало даже под кровлей Вестминстерского дворца. Странно! Словно бы даже оттуда меня притягивала к себе эта крепость… И когда меня провели наконец в эти железные двери, неведомая тоска ослабела. Словно на свет белый вышел из длинной подземной галереи. II вот я стою здесь. И некуда мне деваться. Этот экзамен, я предчувствую, надеюсь, принесет мне избавление.

– Господи всемогущий! – воскликнул аскет самаритянин. – После долгих лет исполнения ангельского обета послушания повстречаться с тобою в Замке святого Ангела!

– Я в этом не виноват.

– Но и не вовсе чист.

Вялую беседу прервал приход генерала ордена иезуитов, и оба они мгновенно оказались в острой позиции обвиняемого и обвинителя, противостоя друг другу. Муций возвратился из каменных казематов холодным и бесстрастным, слепое олицетворение абсолютного повиновения, какого он требовал и от своих собратьев. Следом за ним надзиратель волочил туго набитый мешок, а в раме дверей у него за спиной остановилась женская фигура в белом монашеском одеянии.

– Сочинения Доминиса! – Муций указал рукой на мешок, который монах бросил на пол. – Изданные и готовые к печати. Пусть они послужат тебе доказательствами, высокопреосвященный. Наши провинции поражены чумою доктрины Доминиса.

– Он, глава нашего диоцеза, – патер Игнаций, сопутствовавший своему генералу, ткнул пальцем в Доминиса, – склонял па свою сторону далматинских епископов, дабы оторвать Далмацию от святого престола и самому возглавить церковь.

– Ты слышишь, высокопреосвященный, – предостерег Муций вновь назначенного инквизитора, – не будь железной руки ордена иезуитов, эти провинции бы отделились. Дьявол раскола по ту сторону моря не дремлет.

– Прости, брат, – вспыхнул представитель всемогущего ордена на далеком далматинском побережье, – мы, хорваты, столетиями обороняемся от нападения османов.

Как бы осознав обиду, нанесенную собрату, генерал благословил оплот христианства и тем самым заставил Игнация умолкнуть. Затем сухим жестом подозвав стоявшую в стороне монахиню, он представил ее Скалье как сестру Фидес. Та низко поклонилась кардиналу, который не без чувства смущения ей отвечал. Начавшая седеть, с морщинками в уголках глаз, женщина сохранила спокойную, вполне соответствовавшую ее монашескому одеянию красоту. Золотой крест на высокой груди, которая явно нарушала монастырские каноны, свидетельствовал о ее особых заслугах перед орденом. Муций сообщил растерявшемуся аскету, что честная сестра давно находится на службе его ведомства и ей доступны многие тайны сплитского архиепископа. При этом замечании монахиня опустила голову, однако на лице ее не было заметно ни тени смущения или стыда, и это заставило аскета погрузиться в предположения, которых вообще он старался избегать. Привыкший за долгие годы служения церкви к богомольным кокеткам, он сейчас вдруг испытал неведомое волнение перед этой красавицей, столь не бесплотной, но укрощенной в монашестве.

– Корни поступков людских чаще таятся в телесной похоти, нежели в интеллектуальном любопытстве или моральных сомнениях, – назидательно сообщил кардиналу-неофиту великий инквизитор.

– В этом мы не можем отказать Марку Антонию – всем своим интеллектом он стремился к познанию истины.

– Того же мнения придерживался И наш святой орден, доверив ему кафедры в Вероне, Брешии, Падуе. Его ревностное служение в наших, воспитательных учреждениях было замечено. Однако, поддавшись искушению преследовавшего его злого духа, он вышел из нашего ордена и был поставлен епископом в город Сень. Это стало началом его отступничества. Освобожденный от всяческих пут, он все быстрее начал скользить вниз, увлекаемый честолюбием и алчностью. И дожу Венеции удалось вскоре его подкупить…

При этих словах обвиняемый вздрогнул, но не посмел вступить в разговор, а иезуит Муций, с ненавистью глядя на него, продолжал:

– Стакнувшись с венецианским провидуром,[10] окружившим сеньскую гавань, он позволил заточить в темницу и погубить вождей ускоков, врагов Венеции и верных чад нашей церкви.