Маффео Барберини начал свое правление с блеском, предполагалось, что ослепительная витрина, которой надлежало продемонстрировать его художественный вкус и богатство, поразит воображение иностранных послов и высший клир, особенно по контрасту с обычаями его одряхлевшего предшественника папы Григория XV, вовсе пренебрегавшего церемониалом. Посреди этой роскоши Скалья чувствовал себя еще более неуютно, чем обычно на ватиканских приемах. Как правило, он находил какой-нибудь укромный уголок, уединялся там один или с таким же, как он сам, аскетом и всласть беседовал, обсуждая те или иные теологические проблемы. Однако на сей раз его подняли с уютного канапе под искусительной Мадонной кисти Рафаэля, весьма напоминавшей пышнотелых римских красавиц и отнюдь не вдохновлявшей на благочестивые размышления. С льстивыми комплиментами его представляли посланникам могущественных европейских держав, величая образцом благочестия, олицетворением праведности и святости, что должно было подчеркнуть гарантированную беспристрастность процесса над сплитским архиепископом. И, стоя под великолепной золотой люстрой о ста свечах, отражавшихся мириадами солнечных зайчиков в мраморном полу, инквизитор вдруг постиг смысл своего странного назначения; это внезапное постижение еще сильнее огорчило его. Беседуя с ним, венецианский посланник тонко дал понять, что сомневается в обоснованности обвинения, предъявленного Доминису, свои слова он сопровождал бесчисленными комплиментами непредубежденности кардинала, а потом вскользь, но многозначительно добавил:

– Сенат полагает, что Республика не будет вовлечена в процесс. Это осложнило бы отношения между нами, учитывая интриги лондонского двора, в которые впутали и меня, и Марка Антония.

– Вы были друзьями?

– Старыми знакомыми, – сдержанно ответил Пьетро Контарини. – Удивительным образом пересекались наши пути. Я был посланником в Ватикане, когда Доминис укрылся в протестантских странах, и всякое, господи, помилуй, пришлось мне услышать от гневливого папы Павла Пятого. Вскоре же меня назначили посланником при дворе Иакова Стюарта, где Доминис занимал должность декана Виндзорского. И вот теперь мне выпало присутствовать здесь при его последнем деянии.

– С печалью вы говорите об этом, – вынужден был заметить инквизитор.

– Он был выдающейся личностью в Республике. Впервые я увидел его в канун 1600 года, когда, только что заняв епископскую кафедру в Сене, он выступал перед Сенатом по делу об ускоках. Ему было тогда сорок лет, по молва о его проповедях далеко распространилась. Воистину, он был великим оратором.

– А какое он на вас произвел впечатление?

– Исключительно сильное! Он сумел найти решение ускокских междоусобиц, которое от всех ускользало.

Скалыо заинтересовали годы, которые его подследственный провел в Сене, пиратском гнезде, внушавшем страх итальянским мореплавателям. Венецианский посланник многое знал об этом, он слышал и о различных дипломатических интригах вокруг императорского Сеня; и сейчас он не мог упустить случая навязать новой влиятельной личности в курии свою точку зрения. Из его живописного рассказа возникал берег экзотический, дикий и в то же время необыкновенно привлекательный, населенный любителями приключений, там бывший профессор-иезуит приобщился к политике. Надеясь отвлечь волчью стаю от занятий пиратством, Марк Антоний решил вернуть ускоков к их первоначальному земледельческому труду, хотя па этом голом камне несколько тысяч беглецов не могли жить ничем, кроме разбоя. Ему пришла в голову мысль расселить их вдоль хорватско-турецкой границы одновременно в качестве пахарей и караульных солдат. Этот план заинтересовал и императорскую Прагу, и дожей, и папскую курию, по ничуть не пришелся по душе самим ускокам, которым легче было иметь дело с кораблями и кинжалами, нежели с плугом и мотыгой. К сожалению, пока епископ разъезжал между враждующими столицами, в Сень прибыл императорский полковник и решительно, по-солдатски усмирил городок, что в конечном счете вызвало повсеместное возмущение и привело миссию Доминиса к провалу. Тем не менее заинтересованные стороны сочли его опытным государственным мужем, закончил свой рассказ посланник Республики святого Марка, и после пиратского медвежьего угла он вправе был ожидать в Риме какого-нибудь заметного местечка.

Инквизитора растрогало это повествование.

– Что же, по-вашему, сеньор Пьетро, – спросил он, – является главной причиной его бед?

– Его беспокойство… Его страсть быть повсюду посредником между воюющими сторонами. Найдя какое-либо решение, вот, например, в истории с ускоками или позже, в этой так называемой религиозной войне, он выступал примирителем и арбитром, даже не будучи облечен необходимыми полномочиями… Вернемся, однако, к его выступлению перед венецианским Сенатом! Сперва он защищал наши интересы, предлагая переселить сеньских пиратов, потом встал на точку зрения императора Рудольфа Второго и эрцгерцога Фердинанда, утверждая, будто мы, венецианцы, должны принять на себя все расходы и в конце концов, представьте себе, он огласил письмо князя Зриньского, который угрожал нам отмщением, коль скоро мы не перестанем грабить его поместья в Приморье и на островах. Речь Марка Антония изумила Сенат, но всех заинтересовало, кто за ним стоит и кого он представляет? Ускокн. считали его союзником Венеции, а у нас против него возбудили обвинение в государственной измене. Теперь одному господу богу ведомо, как поступите с ним вы, в Замке святого Ангела! Впрочем, это ваше дело. Прошу вас только помнить о печальных событиях тысяча шестьсот шестого года,[16] когда папа Павел Пятый пренебрег правами Венеции к позору всей католической Европы!

Этим предостережением великий дипломат закончу разговор, покинув растерянного инквизитора перед новой засадой, – многие ждали момента, пока упорхнет Контарини.

– К позору всей католической Европы, – повторил кардинал Оттавио Бандини, в которого были нацелены стрелы лукавого посланника. – Проклятые лицемеры, – ворчал суровый римлянин вслед вылощенному кавалеру и, не мешкая, изложил Скалье свои суждения.

– Марка Антония подкупил в Сене венецианский дож. Когда папа Климент Восьмой назначил его епископом, в том же тысяча шестисотом году, вскоре после того, как в Риме сожгли безбожника Джордано Бруно, Падуанский университет провозгласил его доктором теологии. И сей вновь испеченный доктор начал мгновенно проповедовать против догматики Римской коллегии, а чуть погодя мы увидели его возле Паоло Сарни, в рядах защитников проклятой господом венецианской конституции. Пусть эта линия его движения не ускользнет от тебя, монсеньор, при расследовании ереси!

– Дух Доминиса, как и Галилеев, – вступил в беседу высокочтимый ректор Римской коллегии, – был изуродован физикой. Наблюдения за явлениями природы через линзы и опыты с приборами лишают мир его онтологической глубины и божественной предопределенности. Фатально будет для церкви, если некто на вершине ее станет и в дальнейшем оказывать покровительство наукам. И вообще бдительность теологов ослабевает. Курия слишком занята текущими делами и потому нередко упускает должную теологическую перспективу. Необходимо, чтобы во главе церкви бок о бок с мужами-практиками стояли и философы-теологи, хотя бы наиболее компетентные из них, каким был мои блаженной памяти предшественник монсеньор Беллармин.

Он навязчиво предлагал себя, бесконечно раздосадованный тем, что его услуг не принимали. Коль скоро святой престол опирается на Писание, кому же защищать его, как не им, сыпавшим из рукава цитатами? Однако глава Священной канцелярии пренебрежительно отмахнулся в ответ на претензии коллеги и многозначительно шепнул хранившему безмолвие кардиналу Скалье:

– Рим в опасности, высокопреосвященный. На апостолическом престоле нет более незыблемого хранителя двустороннего меча, каким был папа Павел Пятый, равно как и нет канонизатора непорочного зачатия девы Марии – папы Григория Пятнадцатого.