И этот тоже выражал недовольство избранием Барберини, подобно многим другим кардиналам, которые склонялись к иезуитам и предсказывали папе Урбану VIII недолгое правление.

– В неясной ситуации, – продолжал Оттавио Бандини, – мы должны объединиться вокруг сильной личности·, гаранта преемственности.

– Генерал Муций! – благоговейно воскликнул ректор иезуитского университета. – Он – наша надежда.

Так и подобным образом наставляя Скалью на путь истинный, они привели его в Главный зал, где в ослепительном ореоле своей светской и духовной власти восседал папа Урбан VIII. Тонкий ценитель искусств, он собрал здесь шедевры из многих ватиканских ризниц, начиная от больших живописных полотен до миниатюрных изделий папских ювелиров; наподобие небесного свода раскрывался над головами пестрой толпы потолок, мраморные полы были устланы изумительной красоты коврами с изысканным рисунком и изображениями экзотических животных. Перед главой церкви, одетым в искусно вытканную золотом мантию, с тиарой на голове, собрались представители австрийского габсбургского дома, не без ехидства комментировавшие события, которые имели место на многочисленных полях религиозных сражений, простиравшихся от Чехии до Канала и дальше до самой Балтики. Полководец императора Валленштейн изгнал из Богемии «узурпатора», главу протестантской унии курфюрста Фридриха V, однако Фердинанду II не хватило денег, чтобы окончательно расправиться с непокорными городами лютеран, тем более что в распрю вмешался шведский король. И пока апостолическое войско противостоит атакам протестантов, очищая Европу от ереси, многие католические государи держатся в стороне, а некоторые тайком или даже вовсе не таясь помогают и поддерживают противников римского престола, о чем наверняка известно Его святейшеству. Маффео Барберини молча слушал щеголей, что бренчали перед ним позолоченными шпагами, призывая к крестовому походу, слушал, не перебивая, поглаживая правой рукой острую французскую бородку. Его полное иронии молчание давало возможность главе Священной канцелярии вовсю бахвалиться процессом, начатым против вероотступника – сплитского архиепископа, который в своих писаниях утверждал, будто Ян Гус осужден неправедно; это должно было понравиться Габсбургам, насмерть воюющим с чешскими гуситами. И вообще сей еретик-архиепископ проповедовал, будто протестанты, которых апостолические рыцари вешают и сжигают, столь же добрые христиане… ого, смотри-ка! Однако расчеты Оттавио Бандини не оправдались, препоясанным мечами и шпагами кавалерам, присягнувшим на Писании, в глубине души вовсе не было дела ни до Писания, ни до дискуссий с еретиками – их заботили кошельки с золотом и возможность легкой поживы.

А между тем сей учтивый испанец, сеньор дон Диего Сармиенто де Акунья, граф ди Гондомар,[17] как наполовину по-испански, наполовину по-итальянски представили его Скалье, член Королевского совета Филиппа II, посол при дворе Иакова Стюарта и бог знает еще что, благоговейно подхватил кардинала под руку. Граф был слишком любезен и уверен в себе, и у кардинала не нашлось сил противостоять ему с должным упорством, а кроме того, Скалья подумал, что испанец мог бы помочь разобраться в делах Доминиса, поэтому не без смущения прервал он светскую болтовню дипломата:

– Будучи посланником в Лондоне, ваша милость наверняка был знаком с архиепископом Сплитским в бытность его виндзорским деканом, не так ли?

– Я… – Гондомар удивленно поднял брови и иронически засмеялся. – Разумеется!

– Каков же он был тогда?

– Опасен.

– Опасен?

– Притом весьма! И здесь, в Ватикане, он мог стать таким же после перемен на папском престоле. Переворот французов в конклаве[18] в критический момент войны за веру!

– Я начинаю понимать…

– Де Доминис был подходящей фигурой для переговоров между ревнителями соглашения как на стороне католиков, так и на стороне протестантов.

– Поэтому вам, приверженцам Габсбургов и иезуитов, хотелось поскорее от него избавиться?

– Представьте себе, монсеньор, нейтральную полосу между Мадридом и Веной, от Канала до Венеции, а Рим – под властью профранцузского папы!

– Папа Урбан Восьмой выступает строгим блюстителем римского единства…

– Он вынужден это делать! Впрочем, одному господу богу ведомо, чего он хочет добиться этим процессом… Мы целиком полагаемся на вас, монсеньор. Генерал ордена иезуитов особенно вас рекомендовал. И до моих ушей дошел слух об ожидающихся весьма добрых переменах, желаю вам удачи! В конце концов, ваш еретик воплотил в себе столько всего, что с его помощью можно зажечь сотню костров!

– Вам хотелось бы видеть его на костре?

– Я не могу позволить себе выражать свои личные чувства.

Мгновенно оцепенев, королевский советник стоял перед кардиналом, холодом сверкал его стеклянный взор, он выгдядел совсем иначе, чем тот учтивый кавалер, которого инквизитор только что видел перед собой. Что же он чувствовал, он сам, как человек, представляя интересы мадридской короны? Лицо графа, наполовину скрытое закрученными усами и конусообразной бородкой поверх пышного воротника, ни о чем не говорило. Однако инквизитор попытался сорвать эту безжизненную маску.

– Скажите мне, светлейший, каков он был человек?

– Де Доминис?

– Да.

– Почему это важно для вас?

– Господи, помилуй, ведь мне предстоит осудить его.

Граф засмеялся, но тут же стал серьезным, дабы своим смехом не обидеть собеседника. Улыбка еще таилась в уголках его проницательных глаз и твердо вырезанных губ. Под обходительностью южанина проглядывал искушенный и многоопытный государственный муж.

– Дорогой кардинал, человек – существо весьма многоликое. И вам самому предстоит создать образ, наиболее соответствующий нынешним обстоятельствам!

Разочарованно отошел Скалья от ловкого дипломата. Дело Марка Антония прежде всего вызывало душевный разлад у него самого. Исходя из прочно усвоенных канонов католицизма, он хотел судить его независимо от каких-либо иных, привходящих моментов. Однако теперь вместе со своим узником он оказался в столь высоких сферах, где он сам с трудом ориентировался и где, как рекомендовал ему лукавый испанец, следовало мыслить политически. Первый и главный его принцип – придерживаться истины и только истины – встретил насмешливую улыбку посланника.

Опечаленный кардинал покинул ярко освещенный зал, где гости толпились возле великих мира сего, большей частью вокруг папы и генерала ордена иезуитов. Подобные приемы давали возможность вызнать или выпросить что-либо, нередко успешнее и быстрее, чем если бы дело шло обычным порядком в долгих запутанных лабиринтах канцелярий, В этой иерархической пирамиде вес каждого определялся силой и значимостью его покровителя. Поэтому нижестоящие льнули к стоявшим выше, а великие в свою очередь нуждались в прочной и широкой опоре; только так сохранялось это единение вопреки разъедавшим его клевете, зависти и тирании, оставаясь, однако, цитаделью панства. И даже Скалья, привыкший к суровому аскетизму и с печалью взиравший не сие лукуллово пиршество, был взволнован присутствием императорских послов. Его душу наполнял восторг верноподданного вопреки желанию быть возвышенным и недоступным земным соблазнам в этой толпе прихлебателей и охотников за красными кардинальскими шляпами. Это было сильнее его, отшельника и аскета. Тщетна проповедь равенства, коль скоро последователи Христа надели ему на голову венец, сперва терновый, затем золотой… Однако здесь кардинал одернул себя, подобные мысли вели уже в ересь…

При выходе его опять с подчеркнутой почтительностью приветствовали гвардейцы. Они были внимательны к нему, ибо всего лишь несколько человек пользовались правом свободного прохода по этой галерее. И смиренный отшельник не остался равнодушным к их салюту, хотя сурово порицал себя за подобное тщеславие. Отражение некой тайной силы словно сопровождало его отныне, как бы материализуясь постепенно в новом представлении о себе самом. Давно ли он мечтал о власти, правда, на благо человечества, но разве не так начинают все насильники?