Но город Нанси не сдавался. Когда же гроссмейстер предъявил ультиматум Людовика, требовавшего выдачи Сен-Поля в течение недели и грозившего в противном случае военными действиями, канцлер дал знать своему государю, что он снимает с себя всякую ответственность за предстоящие события, если несомненное право короля не будет удовлетворено. Через сорок восемь часов канцлер получил странный ответ. «В то время, когда мы находимся на театре военных действий, вы являетесь нашим наместником и носителем исполнительной власти». В тот же день коннетабль, окруженный двумя сотнями бургундских кирасир, был отведен в ставку графа Даммартэна, который, вежливо и с серьезным лицом поклонившись ему, потребовал у него его меч.

Так как Сен-Поль в качестве королевского главнокомандующего не подлежал аресту, а его разжалованье могло произойти лишь после произнесения над ним приговора, то гроссмейстер привез его в Париж без оков как своего личного пленника. В течение всего пути они не обменялись ни одним словом; Даммартэн едва говорил даже с офицерами своего штаба; коннетабль же сидел в седле молча, не глядя по сторонам. Когда они приблизились к городу с юго-востока и над воротами св. Антония поднялся тяжелый массив Бастилии с башенками по бокам, коннетабль надвинул шляпу еще глубже на лоб и поднял воротник плаща. Так с закрытым лицом подъехал он рядом с Даммартэном к крепости через городские ворота и сквозь ряды солдат. У ворот Бастилии они были с официальной торжественностью приняты президентом парламента, его высшими чиновниками и советниками, королевским генерал-профосом и комендантом замка. Пикет алебардистов следовал за Сен-Полем, который быстрым движением опустил теперь воротник и снял шляпу. Президент и генерал-профос приблизились к нему с обнаженными головами, причем Ле Буланже произнес:

— Милости просим, монсеньор, будьте мужественны и чистосердечны. Вас ожидает королевское правосудие. — Тут он и профос снова надели шляпы. Сен-Поль тоже покрыл голову и хмуро взглянул на Тристана, который, вынув пергамент с королевской печатью, свернул его, слегка дотронулся им до плеча коннетабля и произнес своим тихим голосом:

— Именем короля объявляю вас, Людовик Люксембург, узником господина Филиппа Люллье, капитана Бастилии, и спрашиваю вас, согласны ли вы передо мною, профосом маршалов Франции, и перед парламентским судом отвечать по обвинению в государственной измене и преступлении против его величества, или же апеллируете вы к решению пэров, чего вы можете требовать по праву вашего рождения?

Так как коннетабль хорошо знал, что пэры, которые вообще враждебно к нему относились, в данный момент имели еще больше оснований стараться угодить королю, чем профессиональные судьи, и так как у него была странная уверенность, что для обвинения против него нет достаточных формальных данных, то он и согласился на парламентский суд. На него не наложили оков и не заключили в каземат, но поместили в довольно светлую башенную комнату, охраняемую стражей. Допросы начались сейчас же, но не дали должного результата, так как Сен-Поль оспаривал каждый пункт обвинения и пользовался гласностью процесса еще более искусно, чем Немур. Он то и дело ловко касался больного места короля: льежских дел и интриги Людовика с погибшим Иоганном Вильдтом, что, конечно, не входило в сферу обвинения и ни в коем случае не подлежало огласке.

Несколько дней прошли в тишине, показавшейся узнику более грозной, чем шум судебных заседаний. Ему, человеку пылкому и храброму, всякая неизвестность казалась особенно тяжелой. Он хотел бороться, но лицом к лицу с противником. Коварство короля одинаково пугало его и было ему ненавистно. Он становился все беспокойнее, боялся яда в пище, выстрела через окошечко в двери. Однажды вечером услышал он чьи-то незнакомые шаги; звякнул замок, и тяжелая железная дверь заскрипела на петлях. В комнату вошел с поклоном худощавый человек в флорентийском докторском плаще. Сен-Поль внимательно посмотрел на него и покраснел от гнева.

— Я ли это пал так низко, или король, что он никого не может прислать ко мне, кроме своего сыщика? — спросил он резко. — В качестве своего судьи я признаю парламент, а не сутенера, хотя бы он умел менять свое ремесло так же, как и цвет своих волос. С вами мне не о чем разговаривать! — и он грубо повернулся к Неккеру спиной. Тонкие губы Оливера стали еще тоньше, а ноздри задрожали.

— Цвет моих волос сегодня настолько естествен, — сказал он холодно, с угрозой прищурив глаза, — что вы без всякого колебания можете счесть его зловещим, монсеньор.

Сен-Поль быстро обернулся и выставил вперед кулаки.

— Зачем вы явились сюда, господин брадобрей? Побрить меня или перерезать мне горло? — злобно спросил он. — Я помню, что некогда вы предлагали мне одно, а я заподозрил другое. Мне казалось, что в Перонне моя догадка была верной, да и теперь тоже попадаю в цель. Это могло бы облегчить дело суду и выручило бы короля из затруднения. Но не кажется ли вам, что эта задача вам не по силам!?

Сильной рукой он поднял стул и стал угрожающе размахивать им. Неккер громко рассмеялся.

— Монсеньор, — воскликнул он, — вы так скверно попадаете в цель, что я просто удивляюсь; со времен Перонны я считал вас более искусным стрелком! Неужели вы действительно полагаете, что я подходящий человек для того, чтобы схватиться здесь с вами врукопашную? И неужели вы в самом деле думаете, что король или суд находятся в затруднительном положении? Оставьте стул в покое и сядьте на него. Я здесь для того, чтобы от имени короля, но помимо суда, сказать вам, что ваша тактика на суде ошибочна, бесполезна и вредна для вас.

Коннетабль поставил стул перед собой и серьезно оглядел Неккера.

— Как могу я иметь к вам, именно к вам, хоть малейшее доверие? — сказал он через минуту, и на лице его промелькнула усмешка. — Как могу я поверить, что вы хотите предостеречь меня от дурного?

— Выслушайте и судите сами, — возразил Оливер. — Если вы принудите суд обсуждать льежскую политику короля, то, конечно, вы косвенным образом совершите новую государственную измену. Вы вынудите короля расширить обвинение против вас, включив в него ваше преступление в Перонне — да, ваше преступление, монсеньор, — значительно подчеркнул он, когда коннетабль сделал протестующее движение, — потому что король может указать вам день и час вашего приказа Вильдту; ведь он имеет не только мое свидетельство, но, что гораздо важнее, также и протокол повинной Балю, как доказательство общего заговора. Но король, по соображениям внешней политики, хочет избежать этого обвинения. Однако будьте уверены, монсеньор, он его возбудит, если вы его к тому принудите, в этом он клянется вам своей короной. А в таком случае к вам придется применить иной метод действия, к которому король пока не имеет в виду прибегать.

Сен-Поль опустил глаза и стиснул зубы.

— Так или иначе, дело идет о моей голове, — сказал он медленно, — так чего же мне беспокоиться о методе?

Неккер взглянул на него так пристально, что он опять поднял глаза, и его зрачки расширились от ужаса, прежде чем тот заговорил. Оливер же начал тихим голосом:

— У короля есть два способа, к которым он волен прибегнуть: пытка во всех ее степенях и род смерти… например, четвертование…

Тут Неккер замолчал; его остановила смертельная бледность Сен-Поля, который с подкосившимися от ужаса коленями тяжело прислонился к стулу. Оливер сделал шаг вперед, как бы желая ему помочь. Но Сен-Поль уже выпрямился, снова поставил стул как щит между собою и мейстером и вытер пот со лба.

— Зачем же ему пытать меня, — заговорил он хрипло, — если мне в большем и нечего сознаваться? Все сводится к моему неповиновению в связи с приглашением прибыть на военный совет и к моему бегству в Моне.

— Итак, вам больше не в чем сознаваться, монсеньор?

— Нет.

— А разве, монсеньор, вам не приходится сознаваться в вашей четырехкратной измене, в письменном обещании бургундскому герцогу передать города на Сомме, в подстрекательстве его к войне против суверена, в приглашении врагов вторгнуться в страну и в обещании заключить союз с бургундским герцогом и с Англией?