Тристан со дня на день ожидал подписи короля, который колебался по неизвестным причинам: на первые напоминания профоса Людовик отвечал уклончиво, а потом резко заявил, что никакой закон не требует от государя подписания вердикта в течение определенного срока; суд-де может запастись терпением.

Так прошло две недели. Немур, палата судей, двор, вся страна ожидали того рокового момента, когда четыре тяжелых, твердых буквы королевского имени «Loys» решат вопрос о жизни и смерти. То, что после первых сорока восьми часов волновало умы, как неправдоподобное, постепенно превращалось в правдоподобное и действительное: король размышляет о помиловании. Он, который обычно утверждал смертные приговоры по делам политическим в течение часа, теперь в течение целых двух недель все еще не выразил своей воли. Уж не хочет ли король даровать помилование?

Казалось, Людовик не замечал удивления и ожидания страны. Он взял к себе документы, никому их не показывал и ни с кем, даже с Оливером, не говорил о них. Неккер же, следуя внутреннему голосу, не спрашивал его и не навязывал своих советов. Но однажды перед сном, когда король вспомнил, по обыкновению, об Анне, он спросил его:

— Вы хотите ее видеть, государь?

Людовик остановился.

— Ты, кажется, хочешь меня отблагодарить, Оливер? — спросил он. — Уже сейчас?

— Не думаю, государь, чтобы вас можно было подкупить, — возразил Неккер серьезно. — Ведь меня тоже нельзя.

Они пошли к Анне после того, как Оливер снял на один час караулы, стоявшие на их пути. Она сидела в кресле, одетая, с нежным румянцем на щеках, с блестящими, но мутными глазами. Лицо ее казалось свежим, но руки были желтые и прозрачные. Она улыбалась, но Людовик оставался грустным. Произнеся несколько приветливых слов, он спросил о ее самочувствии и выслушал ее успокоительные ответы. Он помолчал, едва заметно поведя плечами, потом тихо произнес:

— Вы нарумянились для меня, сударыня. Это говорит о вашей доброте. А может быть это по твоему приказанию, Оливер?

Неккер взглянул на него и, не колеблясь, сказал «да».

Анна слабо улыбнулась.

— Жаль, что вы это замечаете, государь, — сказала она.

Людовик поник головой.

— Это касается не меня, а моей совести, — возразил он сдержанно, — и потому я не позволю себя подкупить.

Он поднял глаза на Оливера и взволнованно продолжал:

— Я не хорош, не хорош, брат, а когда я утомлен или вял, я ищу поддержки у тебя. А иногда ты и сам призываешь меня к бодрствованию.

Неккер улыбнулся многозначительно.

— Иногда я должен вас будить, государь, чтобы самому не быть утомленным или вялым, — он понизил голос. — Если бы мы оба заснули, то ни один из нас не мог бы поддержать другого. — Тут он заговорил еще тише. — В самом деле, мы не хороши еще и потому, что любим пококетничать с нашей совестью, государь, и порисоваться перед ней. А это дешевка.

Король покраснел и так стиснул пальцы, что они захрустели.

— Ты честный друг, — сказал он с запинкой, — ты бодрствуешь. Ты меня не выпускаешь из рук. Я всего этого не знал и только теперь понял. Я разыгрывал перед самим собою все, что угодно, даже близость к евангельскому духу. Меня знают, как хорошего комедианта. Но в этом отношении я сам себя недооценил, а это со мной случается редко. Я находил в этом удовольствие, теперь же я вижу себя без маски, без белил и румян. Ты часто бываешь жесток и загадочен, брат!

Оливер, как бы защищаясь, поднял руку.

— Почему это, государь, только я один таков, и почему вы полагаете, что вы от меня отличаетесь? Думается мне, что нам не следует говорить о себе, как о противниках или как о людях, противоположных друг другу. Я любил вас больше, когда вы страдали как человек. Но я не охладеваю к вам и тогда, когда вы как король благоволите играть человеческим страданием. Я вас не боюсь, когда вы жестоки и ниспосылаете только страдание. Это — все, государь. И я вас не выпущу из рук.

Они помолчали минуту-другую.

— Так значит ты думаешь, что я не знаю страданья? — спросил король. Оливер, не отвечая, подал Анне знак глазами.

— Быть может, я поправлюсь, — сказала Анна. Людовик посмотрел на нее, потрясенный.

— Простите, сударыня, — промолвил он с волнением, — но сегодня вам не удастся порадовать меня. Я вам очень благодарен за ваше желание. — Тут он с мучительным жестом поднял руки. — Ну что, Оливер, — сказал он, — испытание еще не кончилось?

— Разве оно не приносит пользы государь? — спросил Неккер кротким голосом. — Разве оно не делает душу более свободной и честной? А если бы Анне удалось доставить вам радость и избавить вас, человека, от страданья, если бы она стояла перед вами здоровая, разве вы не захотели бы тогда, как король, тоже доставлять радость и уничтожать боль?

Людовик медленно покачал головой:

— Король не связан с радостью и скорбью человеческой. Он знает так же, как и ты, братец, что он не воск. Именно теперь он это знает.

Неккер потер себе лоб и на несколько секунд прикрыл глаза рукой.

— Теперь речь пойдет о королевской радости, — произнес он раздумчиво. — Анна, испробуй это!

Жена засмеялась и приветливо подняла голову.

— Мейстер попросил меня, государь, сообщить вам хорошие вести, которые дошли до него нынче: королева получила уверенность, что она будет матерью.

Людовик опустил лицо, пылавшее от стыда. Потом он поспешно, растерянно встал.

— Король должен радоваться… конечно! — произнес он.

После быстрого прощанья Людовик и Оливер направились к дверям. Король молча и взволнованно прошел через круглую комнату. Нахмурившись, сел он к письменному столу, открыл потайной ящик и, достав оттуда три документа, задумчиво их развернул. Он внимательно прочел, взял один из них опять в руку и произнес жестко:

— Немур умоляет меня об изгнании на всю жизнь, как о помиловании; он хочет закончить свои дни в картезианском монастыре в Испании. — Тут король поднял голову, и Оливер увидел его каменный профиль.

— Человеку сорок пять лет, — продолжал Людовик грубо, — он может еще долго прожить и перемениться, хотя, может быть, теперь в предсмертном страхе у него честные намерения. А ведь из картезианского монастыря есть двери к Хуану Арагонскому! Если эта голова не падет, то твердолобый Сен-Поль сделается еще несговорчивей, а натянутая физиономия брата Карла станет менее кислой. Теперь времена суровые, и мне подобает быть столь же суровым, как они.

Он разорвал прошение. Взяв другой пергамент, он свернул его и бросил Неккеру.

— Занеси в тайный список имена людей, ходатайствовавших о помиловании, если только они уже не помечены. Поначалу против них ничего не будет предпринято.

Придвинув к себе третий пергамент, он взялся за перо.

— Пусть нынешней же ночью Тристан трогается в путь. Казнь должна совершиться через двадцать четыре часа по его прибытии в Париж.

Оливер закрыл глаза и слышал, как перо, скрипя, тяжело начертало четыре буквы королевского имени. Людовик поднял голову.

— Мы и наш двор узнаем только после казни о положении ее величества. Ты об этом позаботишься, Оливер. Король обнаружит свою радость только через неделю, чтоб в стране не возникло опасных толков в связи с процессом. Что ты так на меня смотришь, Оливер?

Ранним утром в день прибытия Тристана в Париж оба председателя чрезвычайного суда отправились в камеру осужденного и предъявили ему смертный приговор за подписью и печатью короля. Немур молча кивнул головой. Два часа спустя генерал-профос огласил это постановление в парламенте при открытых дверях. В три часа пополудни Немур был обезглавлен, согласно приказу короля, не публично на Гревской площади, а в залах суда.

Этот год был хорошо и счастливо использован, но борьба со вторым присужденным к смерти была очень трудной. Голова крепко сидела на плечах коннетабля. Умный человек, чуя царственного хищника, крадущегося около его дома, бросил ему сперва такую жирную приманку, которой он мог или насытиться или подавиться; он занял от имени короля несколько городов и областей Соммы, находившихся под властью Бургундского герцога. Но зверь был умнее умного; он не проглотил приманки, но и не отверг ее: он держал ее в зубах. Людовик, с удивительной ловкостью и неутомимостью занимая честолюбивого герцога у восточной границы враждой с германским императором, курфюрстами, Лотарингией и Швейцарией, ни в коем случае не хотел отвлекать его к западу, а тем более начать с ним войну; он знал, что Бретань, благодаря соседству с Гиенью, опять стала оживать и могла сделаться опасным членом новой лиги. Но в то же время король не хотел отдавать и городов на Сомме, потому что в течение двух лет его целью было вернуть себе обратно эти города, первоначально составлявшие часть его территории. Тогда началась его игра. Он дал знать Бургундии, что занятие этих мест произошло без его ведома и помимо его воли, что против бунтовщика и государственного изменника он выступит с вооруженной силой и возвратит герцогу города, если тот объявит коннетабля вне закона и выдаст Сен-Поля в восьмидневный срок, если он укроется в Бургундии; кроме того король желал, чтобы герцог отказался от вмешательства в дела Бретани и Гиени. Карл Бургундский, не доверявший ни одному предложению короля и отнюдь не желавший быть устраненным от влияния на внутренние дела Франции, медлил с ответом; тем временем коннетабль, осведомленный через шпионов о кознях короля, сообщил герцогу, что он возвратит ему города на Сомме и отдастся в его распоряжение, если Бургундия выступит против Людовика. Вскоре после этого Сен-Поль стал склонять своего племянника Эдуарда Английского, давно приготовлявшегося, по просьбе Бургундии и прежней лиги, к выступлению против короля, вторгнуться во Францию, причем он гарантировал, кроме своей помощи, также и подмогу со стороны Бургундии, Бретани и Гиени. И действительно, Эдуард с довольно большим войском высадился в Кале, которое ему принадлежало. Недели, следовавшие за этим, были самым тяжелым испытанием для дипломатического гения Людовика. Зато они и закончились его величайшим политическим триумфом. Эдуард, с самого начала не ощущавший в себе избытка воинственности и тосковавший по своим лондонским любовницам, не встретил ни союзников, ни даже дружелюбного приема. На бургундского герцога, войска которого были заняты в западной Германии, появление Эдуарда произвело самое неприятное впечатление. Ссылаясь на то, что в настоящее время он не в состоянии активно наступать на Валуа, герцог заявил, что ничего для Эдуарда не может сделать, кроме как облегчить ему продвижение через Артуа к коннетаблю, который, по-видимому, ожидает своего английского друга. Он отдал Эдуарду письмо Сен-Поля, который обязывался возвратить Бургундии города на Сомме, и, кроме того, вручил ему документ, писанный рукой коннетабля и гласивший, что Сен-Поль обязывается служить и помогать герцогу и всем его друзьям и союзникам, а в особенности — Эдуарду. К этому акту приложено было доверительное письмо к королю Англии, в котором коннетабль изъявлял свою готовность поддерживать наступление его армии против Людовика Французского. Вот и все, что получил разочарованный Эдуард: ибо, что касается английской делегации, которая направилась было в Сен-Кентен, предполагаемое местопребывание коннетабля, то уже на пикардийской границе она столкнулась с войском гроссмейстера, который очень вежливо и без тени враждебности предложил ей повернуть обратно и покинуть пределы королевства. Бургундский герцог, пожав плечами, признался своему английскому зятю, что поведение Сен-Поля неясно и даже подозрительно, и вслед за этим отправился на германский театр военных действий. Таким образом, Эдуард очутился в одиночестве, исполненный острым чувством досады. О Бретани и Гиени ничего не было слышно; курьеры, посланные туда, по всей вероятности, были захвачены королем, а может быть известие о казни Немура, свидетельствовавшее о могуществе Людовика и только теперь дошедшее до Эдуарда, так поразило владетельных князей, что они не смели и тронуться. Эдуард недоумевал, каким образом и какою дорогою должен он продвигаться, тем более, что приближалась зима. Его друг Томас Монтгомери откровенно указал ему на кратчайший путь, — через бушующие за их спиной волны канала.