Он запнулся. Людовик взглянул на него с загадочной улыбкой и тихо спросил:

— А вы не находите, любезный брат, что в кругу моих советников кое-кого недостает?

Мертвая тишина была ответом. Принц Карл умоляюще смотрел на Д’Юрфэ; но тот заметил уже, что Оливер и Тристан еле скрывают свою радость, что Жану де Бону с трудом удалось выдать смех за кашель; проклиная про себя глупую выходку принца и предвидя возможную неудачу, раздраженный Д’Юрфэ пошел на риск и сказал:

— Нельзя ли попросить, ваше величество, дать ясный ответ по поводу тех пунктов заключенного в Перонне договора, кои относятся к монсеньору Карлу Французскому? Быть может, выполнению их мешают какие-либо недоразумения или вновь возникшие препятствия?

Но король не давал притянуть себя к ответу.

— Перонна… — задумчиво протянул он, словно из всего вопроса Д’Юрфэ услыхал одно лишь это слово, — да, пероннские колокола многому и многим отзвонили отходную: многим надеждам, друзьям, врагам, интриганам и дуракам. И звук их не для всех ушей одинаков: вам слышится праздничный звон там, где я, сеньоры, слышу звон погребальный. Впрочем, разница не велика.

Он вдруг оставил задумчивый тон и резко крикнул, стуча по столу ладонью:

— Вы, сеньоры, толкуете о Пероннском договоре, а я говорю с вами о Пероннском заговоре! В конечном счете разница не велика! Так же не велика, как разница между Шампанью и Бри, которых я вам, любезный брат, не могу дать по весьма веским причинам, и герцогством Гиеньским, включая Ла-Рошель, которое вы получите.

Он вызывающе обвел вокруг себя взглядом. Всех оглушил неожиданный удар. Король не давал противнику опомниться.

— Вы, по-видимому, изумлены, сеньоры? — спросил он с прежней приторной вежливостью. — Вы не знаете подоплеки пероннских событий? Вам неизвестно, почему я с полным правом вношу в Пероннский договор некоторые мелкие поправки, вроде вышеупомянутой? И вы не замечаете отсутствия кардинала Балю, который пытался предать господина своего и повелителя в руки врагов, но был вынужден не только сознаться сам, но и назвать своих сообщников? В его показаниях вскрылись весьма небезынтересные вещи, сеньоры, — хотя и не новые. Игра фрондеров мне давно известна. Я проявлял по отношению к крамольникам иногда гнев, а иногда и милость, — в соответствии с высоким моим служением, имея в виду интересы государства, а не свои личные. Надеюсь, любезный брат, вы не заставите меня сейчас из-за тех или других земель сменить милость на гнев!..

Это была явная неприкрытая угроза, но король и тут не повысил голоса; только глаза его под прямыми, строгими бровями глядели всепроникающим, безжалостно-зорким взглядом; и взгляд этот трудно было вынести.

Принц Карл был потрясен; веки его дрожали, по щекам пошли отвратительные красные пятна; он бессмысленно тряс головой. Сеньор Д’Юрфэ поспешил спасти положение:

— Монсеньор несомненно сделает все возможное, чтобы остаться тем лояльным братом вашего величества, каким он был до сих пор. Целый ряд соображений говорит, правда, за Шампань и Бри, но монсеньор Карл готов поступиться ими в угоду вашему величеству.

Принц Карл снова покачал головой и пробормотал, беспомощным жестом поднимая руку:

— Без согласия герцога Бургундского я…

Король со смехом прервал его:

— Любезный брат, во имя вашей пресловутой лояльности я, так и быть, не дослушаю до конца; в противном случае мне все-таки пришлось бы сменить милость на гнев. А в гневе, сеньоры, я жалую поместьями и потесней Гиени: поместьями в пять шагов длины и пять шагов ширины!

Д’Юрфэ в совершенном отчаянии хотел еще что-то сказать, восстановить какое-то равновесие. Но король уже встал, продолжая смеяться. Глаза его блестели.

— Всегда полезно, — вскричал он, — всегда полезно видеть правду во всей ее наготе! Следуйте за мной в новую резиденцию кардинала, брат Карл, сьер Д’Юрфэ, сьер Ле Мовэ!

Десять минут спустя Балю, зарывшийся в фолианты и рукописи, услышал из своей клетки лязг засова и скрип тяжелой двери. Он поднял голову; полоса яркого света ослепила его. Но никто не вошел. Из-за распахнутой двери послышались только вскрикивания: «О, господи, Иисусе, пресвятая дева!» Дверь снова затворилась, загремел засов. Балю покачал головой и вернулся к своим книгам.

Десять минут спустя все четверо снова появились в зале совещаний; король учтиво улыбался, принц Карл еле держался на ногах, словно пьяный; на нем лица не было. Д’Юрфэ был очень прям и очень бледен. Оливер — серьезен.

— У вас имеются еще возражения, брат мой? — ласково спросил Людовик. Карл покачал головой.

Д’Юрфэ отвечал вместо оторопевшего принца:

— Монсеньор принимает герцогство Гиеньское.

Принц Карл утвердительно кивнул.

— Отлично, — заявил Людовик самым очаровательным тоном, — теперь у нас еще остается одна пустяковая формальность: вы, любезный мой брат, напишите герцогу Бургундскому, что по собственному желанию обменяли Шампань и Бри на более выгодную для вас Гиень; и напишите, пожалуй, еще сегодня.

Снова жуткая тишина.

Д’Юрфэ отвечал за оторопевшего принца:

— Монсеньор напишет не далее, как сегодня, и передаст грамоту вашему величеству!

Принц Карл утвердительно кивнул.

— Чудесно, — сказал Людовик, — и вот еще что, братец, — если мой племянник Карл Бургундский серьезно хочет выдать Марию за вас замуж, — а я в этом сомневаюсь, — то с моей стороны вы безусловно не встретите препятствий.

Оливер, сеньор Тристан и Жан де Бон насмешливо осклабились.

Анна послала Даниеля Барта спросить мейстера, не может ли он подарить ей хотя бы четверть часа времени? Даниель Барт точно передал и слова эти и смиренный тон ее просьбы, как бы подчеркивая брошенный мейстеру немой упрек. Оливер, чрезвычайно холодно отпустив Даниеля Барта, все же поспешил в свои комнаты; он не был там уже целую неделю. Впрочем, — как он сам заметил про себя, — то не была уступка чувству; не было тут и беспокойства об Анне, но было странное какое-то предчувствие, что Анна зовет его недаром, что дело касается того самого темного и трудного вопроса, который занимал теперь и его, и короля, и на который Людовик, — благодаря непривычной внутренней борьбе трезвого политического расчета со страстью, — все еще не в силах был ответить. Оливер очень быстро уловил, что хотя король и ведет переговоры совершенно в его, Неккера, духе, запугивая брата, но это не больше, как компромисс Людовика с самим собою, компромисс, ни к чему в дальнейшем не обязывающий и ничему не могущий помешать.

Что же до династического плана Неккера, ради которого потребовалось бы отпустить Карла на известный срок и призвать на супружеское ложе королеву — старую, совсем уже чужую женщину, — то король ни единым словом, ни единым жестом не давал еще повода думать, что может на это согласиться. Оливер знал, что почти все эти ночи Людовик провел с Анной.

Анна сидела за пяльцами; она подняла бледное лицо, когда вошел Оливер. Ее черты слегка заострились, губы словно стали тоньше от невысказанных мыслей. В углах рта появились тонкие горькие складки, какие бывают у людей, прежде любивших смеяться, а теперь одиноких и безрадостных. Она принадлежала к женщинам, которые не умеют плакать, поэтому тени под слегка затуманенными глазами не носили следов слез и не старили ее, а напротив — в противоположность чистому, целомудренному рту — придавали ее лицу что-то развратное.

Оливер холодно и учтиво поцеловал у нее руку.

— Чего ты хочешь, Анна? — спросил он, скользнув по ней взглядом.

— Спасибо тебе, — сказала она тихо, глядя на него большими, широко раскрытыми глазами, — спасибо тебе, что ты так скоро пришел, Оливер. Я, собственно, ничего не хочу. Меня лишь мучит что-то вроде надежды, Оливер.

Неккер криво улыбнулся.

— Ты что ж… надеешься родить дофина? — грубо спросил он.

Она опустила глаза и печально проговорила:

— Я надеюсь, что ты ко мне вернешься, Оливер.

Неккер сурово, без единого слова покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Анна покорно склонила голову и обняла руками колени. И она не подняла головы, когда закричала ему вслед: