— Может быть, мейстер, — ответил он, запинаясь, — пожалуй, глаза, лоб… и уж, конечно, разум…

— Ну, а теперь, куманек? — проговорил Оливер, великолепно подражая звучному грудному голосу Людовика, оттопырил губы, с помощью пальцев выгнул крючком костлявый свой нос, слегка свернув его на сторону, и поднял правую бровь, как это делал король.

— Ради бога, мейстер, — прошептал Барт, испуганно озираясь, — будьте осторожны, мы не одни!

— Наплевать! — расхохотался Оливер и продолжал пить.

Было уже совсем темно, когда мейстер со своими людьми въехал в Амбуаз. И снова Оливер остановился у какого-то городского трактира; слуг с лошадьми он не отправил во дворец, а оставил их ночевать тут же на постоялом дворе; сам же он в сопровождении изумленного Даниеля подошел к пустынной стойке.

— Мейстер, — пытался урезонить его Барт, — нам и во дворце дадут вина. А ведь вы госпожу Неккер уже много недель не видали!

Но Оливер сел и сделал вид, что не слышит. Он ударил ладонью по столу и потребовал лучшего вина и закуску. Он ел, пил и не говорил ни слова. Даниель беспокойно разглядывал его серое, угрюмое лицо.

— Разве вы, мейстер, не собираетесь сегодня во дворец? — спросил он.

— Сам еще не знаю, — коротко ответил Оливер и снова погрузился в апатию.

— Король, пожалуй, уже не ждет вас сегодня, — сказал усталый Барт.

Неккер посмотрел на него внимательно. По лицу его блуждала горькая усмешка.

— Конечно, конечно, — захихикал он вдруг, — король меня уже, конечно, не ждет сегодня. Я это знаю. Разве тебе не известно, — добавил он таинственным тоном, — разве тебе не известно, Даниель, что я — дьявол, и что дьявол сидит в короле. Я мог бы сказать иначе: мое «я», находящееся в короле, уж не ждет сегодня меня, нечистого. Понимаешь?

Глаза его горели как в лихорадке. Он перегнулся через стол и схватил Барта за руку.

— Понимаешь, Даниель?

Барт раздраженно и озабоченно сказал:

— Вы пьяны, мейстер.

Оливер еще больше перегнулся вперед и тряс Барта за плечи.

— Дурак ты, дурак, — прошипел он, — как ты меня мучаешь! Вот в том-то и все дело! Когда я здесь пьян, то мое «я», которое сидит в короле, тоже, пожалуй, пьяно. И, быть может…

Он привстал, обхватил Даниеля за плечи и прошептал ему на ухо:

— И быть может я сейчас лежу рядом с Анной, Даниель, быть может я сам себе мешать не желаю!

— Ради всех святых, мейстер! — крикнул Барт в отчаянии и попытался освободиться из железных объятий Неккера. — Вы помешались! Это господь вас карает! Мейстер, дайте мне помолиться за вас! Оставьте меня!

Но Оливер держал его так крепко, что гигант не мог вырваться.

— Нет, Даниель, — простонал он, — нет, не молись за меня! Господь меня покарает, но на другой лад. Пойми это! Помоги мне! Верь мне!

В его мольбе было столько душевной муки, что даже неотесанный и грубый слуга был потрясен и почувствовал к нему нежность.

— Да, милый мейстер, — сказал он ласково, — я вас понимаю.

Оливер без сил опустился на сиденье, руки тяжело легли на стол, голова упала на руки. Молча, с закрытыми глазами просидел он так долгое время. Даниель уже решил, что он спит, и хотел встать, чтобы приготовить постель, но Неккер снова потянулся за вином. Барт остался сидеть, ожидая, что будет дальше. Оливер раскрыл глаза, поднял кружку к губам и единым духом выпил все до дна.

— Нет, Даниель, — сказал он вдруг спокойно и решительно, — я все-таки решил помешать.

Он встал, бросил на стол золотой и вышел из трактира уверенными быстрыми шагами. Барт шел за ним по пятам, так как думал, что мейстер пьян, сможет упасть на улице и расшибиться. Но Оливер был, по-видимому, трезв; он шел по замерзшей земле короткими твердыми шагами, не сбиваясь с дороги, не глядя по сторонам, и без малейших колебаний свернул на потайную тропинку, окаймленную капканами, волчьими ямами и самострелами, по которой и днем идти было небезопасно. Он ни слова не говорил своему спутнику и лишь хрипло восклицал «Нечистый!», «Ле Мовэ!» всякий раз, как гремящий латами патруль преграждал ему дорогу. Недоброе это слово отворяло ему все двери и все ворота.

Он шел все скорее, скорее, прыгая через четыре ступеньки, несся бегом по коридорам; добравшись до своей квартиры, он отослал пыхтящего Даниеля спать и с бешено бьющимся пульсом остановился у дверей своей спальни. Он с шумом скинул тяжелые сапоги, вытер пот со лба и прислушался. Но ему слышен был только хрип в собственной груди. Он громко закашлялся, задвигал стульями, сбросил с себя оружие, так что оно зазвенело о кирпичный пол. Ничто не шелохнулось кругом.

Он тихо позвал, а затем стал звать все громче и громче:

— Анна! Анна! Анна!

Он закричал во весь голос:

— Анна!

Ничто не шелохнулось. Он снял со стены факел и с горькой улыбкой отворил дверь. С этой улыбкой он вошел в спальню. Постель жены была нетронута. Платья были разбросаны там и сям. Баночки с притираниями и серебряные флаконы стояли перед зеркалом раскрыты, — ими только что пользовались. В воздухе пахло амброй, мускусом, миндалем. Оливер вдохнул знакомые ароматы, тихонько провел рукой по полотну подушки, словно то было лицо Анны, и стал смотреть на свою нераскрытую постель, по-прежнему улыбаясь.

И он покинул спальню. С факелом в руках скользил он, словно призрак, по переходам и галереям дворца, по лестницам, мимо недвижных, усталых гвардейцев, поспешно кланявшихся любимцу короля, через дежурную комнату шотландцев, охранявших жилые королевские покои. Сонный офицер вскочил с койки и услужливо доложил заплетающимся языком:

— Его величество еще работает.

Неккер кивнул головой и подошел к двери кабинета. Он тихо постучал условным стуком, ему одному известным, — один долгий удар, два кратких, — и так три раза подряд. Никто не ответил. Дверь была заперта; Неккер осторожно открыл ее своим вторым ключом. Горница была пуста, потайная дверь на винтовую лестницу отворена; сверху доносился заглушенный смех.

Оливер поднялся на цыпочках по лестнице, медленно ступая, останавливаясь на каждой ступеньке. Вот он уже у двери. Ему слышны циничные возгласы Людовика и нежно стонущий шепоток Анны.

— Оливер!.. Оливер!..

Он прижался лицом к двери и впился зубами в занавеску. Так стоял он долгое время. Затем он выпрямился, напружился весь, стиснул зубы и постучал в дверь тем условным стуком, которым только он один мог стучать, — один долгий удар, два кратких, — и так три раза подряд.

Внутри наступила мертвая тишина. Шли минуты. И голос Людовика донесся, почти неузнаваемый:

— Оливер?

Неккер не ответил и с шумом спустился вниз по лестнице. Он успел еще услыхать, как плачет Анна.

Сойдя в кабинет, Неккер уселся на троноподобное кресло короля, за его массивный письменный стол. Он ухватился за резные ручки, изображающие львиные головы, и стал ждать. Тут только почувствовал он опьянение: круглая комната кружилась перед глазами, вращалась вокруг него все быстрее и быстрее. Может быть, это было не опьянение? Может быть, дурман власти бросился ему в голову? Он сидел с надменным лицом и ждал.

Наверху распахнулась дверь, на лестнице послышался шум тяжелых шагов, и в комнату ввалился, шатаясь, Людовик, полураздетый, с одутловатым лицом и обведенными синевой глазами. Он ухватился за стул, чтобы не упасть. Оливер не встал перед ним.

— Я помешал тебе, брат мой? — спросил он короля, не спуская с него взгляда.

— Оливер… — пробормотал Людовик и схватился за голову. Неккер усмехнулся жестокой усмешкой.

— Кто здесь Оливер? Где здесь Оливер?

— Вот Оливер! — вскричал король, ударяя себя в грудь.

Неккер поднял правую бровь и проговорил, подражая звучному голосу Людовика:

— В таком случае, брат мой, возвращайся к госпоже Неккер. Не стану тебе больше мешать.

Людовик сжал пальцами виски и покачал головой.

— Нет, нет, — прошептал он, — сейчас я не могу! Я не могу. Господи, помилуй нас грешных.

— Кто это не может? — громко крикнул Неккер и встал. — Кто здесь король?