В тот же вечер во время привала в Лаоне, когда кардинал пожелал уже улыбающемуся королю спокойной ночи и прошел к себе в комнату, у его двери постучались. Раздался мягкий голос сеньора Тристана:

— Именем короля!

Балю отворил. Лицо его побелело, как мел, левой рукой он ухватился за наперсный крест. Генерал-профос вошел спокойный, серьезный, учтивый, слегка дотронулся до сутаны кардинала пергаментным свитком с королевской печатью и тихим своим голосом произнес:

— Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал, архиепископ Анжерский, именем короля я объявляю вас арестованным.

Тристан Л’Эрмит переночевал с двумя своими молодцами в комнате Балю; тот молчал и слабости не выказывал. Когда Тристан собрался со своим пленником в путь, то оказалось, что король со свитой и частью войска уже покинул город. Оставшийся многочисленный отряд должен был конвоировать кардинала.

— Сколько копий для одного священника! — насмешливо искривил губы Балю.

Сеньор Тристан слегка улыбнулся.

— Тем более польщенным может считать себя министр и политик! — любезно проговорил он.

Король остановился в замке Компьеннь, отпустив гроссмейстера и шурина своего Бурбона; они не посмели спросить, где Балю. Людовик ни слова не говорил о его аресте, и только Оливер и Жан де Бон знали о поручении, данном профосу.

Ночью Балю был доставлен в Компьеннь и заперт в башню.

Прошел еще день. Вечером дверь отворилась и появился король в сопровождении Оливера и Тристана.

Коленопреклоненный кардинал молился перед распятием из драгоценного черного дерева и не прервал молитвы. Людовик и его провожатые, обнажив головы, молча ждали у дверей.

— Аминь, — произнес Балю, осенив себя крестом, и встал.

— Аминь, — сказал король, перекрестился и надел старенькую свою войлочную шляпу с иконками на полях.

— Аминь, — сказал сеньор Тристан. Оливер перекрестился, беззвучно шевеля губами.

Прелат с достоинством поклонился государю и безмолвно предложил ему единственный стул, находившийся в комнате. Людовик сел, несколько секунд задумчиво смотрел перед собой и затем поднял серьезный проницательный взор на стоявшего перед ним Балю.

— Я вас считаю изменником, — начал Людовик спокойным голосом, нарочно повторяя те слова, которые сам Балю, доведенный до отчаяния, говорил в памятную ночь после дня святого Диониса. Людовику показалось, что по лицу кардинала скользнул луч надежды, и он поспешно поднял руку:

— Я это достоверно знаю, Балю.

Прелат глядел на него без малейших признаков страха. Король продолжал:

— Вы не оспариваете моего утверждения, Балю, вы не защищаетесь?

— Государь, я покончил все счеты с жизнью, — твердо сказал кардинал.

Людовик слегка опустил голову и задумался. Потом сказал:

— Вы признали себя виновным, Балю. Ну, а если я не хочу слушать ваших признаний? Если я сам хотел бы усомниться в том, что знаю? Если я попрошу вас вспомнить ту ночь в Перонне, когда вы пришли и предостерегали меня относительно намерений герцога, если я вас сейчас в третий раз спрошу: знали вы это…

Он встал, протянул руку и схватил золотой наперсный крест кардинала.

— …если я вас именем господа нашего Иисуса Христа спрошу, знали ли вы о заговоре? Что вы мне ответите, Балю?

Кардинал поднес крест к губам и поцеловал его; он говорил громким, ясным голосом:

— Во имя господа нашего Иисуса Христа, поюлившего за нас кровь свою, я отвечу: pater peccavi.[55]

Наступила полная тишина. Король задумчиво провел рукой по лбу, посмотрел в пол и снова сел. Оливер кусал губы.

— Балю, — спросил Людовик через некоторое время совсем тихо, — вы не одни это знали?

— Да, я не один знал.

— Мой брат Карл Французский знал, Немур знал, коннетабль знал…

Кардинал бросил через плечо короля взгляд на Неккера; взгляд этот был холоден и спокоен, в нем не было ненависти.

— …и мой верный слуга Оливер, — докончил король.

Кардинал не ответил. Людовик наблюдал за ним очень внимательно. Волнение Оливера росло. Король снова заговорил, все тише, все медленнее, и голос его заставлял души присутствующих корчиться, как под пыткой:

— Ваше молчание — знак согласия, Балю. Что к первым трем именам, мною названным, вы ничего не прибавляете, это понятно; но что вы молчите при имени того, кто сейчас стоит за мной, в этом видна либо большая мудрость, либо большой упадок сил. Вы молчите, потому что считаете это нужным, Балю, или потому, что устали?

Кардинал ответил с мукой в лице:

— Я молчу потому, что мейстер действовал, как верный ваш слуга, так, как повелевал ему долг.

— Когда вы впервые его заподозрили?

— В Перонне.

— Вас сейчас не удивляет, что он допустил мой приезд в Перонну?

— Нет, государь. Ведь вы все заранее знали и против всего были вооружены.

Король помолчал. У Оливера задрожали колени, и он закрыл глаза под взглядом Балю.

— Можете ли вы, — тихо и безжалостно продолжал Людовик, — можете ли вы, Балю, — а ведь вы знаток людей и вдобавок вам теперь известно, что Оливер действовал по моему поручению, — можете ли вы, припоминая все, что было, начиная с вашего отъезда из Амбуаза, сказать мне: каждое ли слова Оливера, каждое ли его действие было игрой?

Кардинал снова взглянул в глаза Неккеру, который был этим загадочным допросом потрясен более, нежели пленник; обуреваемый раскаянием, забыв обо всем, Оливер простонал с воспаленным взором, не дожидаясь ответа Балю:

— Нет!

Король не шелохнулся, словно не слыхал ничего. Балю повел плечами, словно его знобило, приподнял слегка голову и сказал громче, чем Оливер:

— Да.

Людовик слегка кивнул головой.

— Чтобы добиться полной уверенности и ясности, которая мне представляется особенно необходимой и важной в этом деле, — продолжал он с убийственной своей мягкостью, — я повторю вопрос в несколько иной форме: можете ли вы, оглядываясь назад, вплоть до вашего отъезда из Амбуаза, объявить какие-либо слова или действия мейстера, хоть на одно мгновение, искренними, а не наигранными, не обманными?

— Да! — прокричал Оливер, не в силах молчать и не дожидаясь ответа Балю.

— Нет! — громко и твердо сказал кардинал.

Король встал с торжественной серьезностью судьи.

— Ваше высокопреосвященство, — проговорил он ясным голосом. — Вы хорошо сделали, что не послушались наветов лукавого. Оба ваши ответа — ваше «да» и ваше «нет» — спасают вам жизнь. В противном случае вам бы не сносить головы, как и тем трем господам, о которых мы только что говорили. Вам самим виднее, чем диктовались ваши ответы: политической мудростью или христианским смирением. Полагаю, что и тем, и другим; ибо, если бы вы обвиняли человека, спасшего жизнь короля, то король был бы принужден казнить обвинителя — того единственного человека, который может обвинять; а благодаря христианскому смирению вашего ответа мы вновь возымели должное уважение к вашей святейшей особе. За оскорбление величества и государственную измену я вынужден обезвредить вас, кардинал Балю. Я не предам вас казни — всенародной или тайной, как тех трех; ни единого волоса не упадет с вашей головы, я просто по своему обыкновению, отправлю вас в подземный каземат и позабуду о вашем существовании.

Широкие плечи прелата задрожали, казалось, он вот-вот упадет. Оливер бросился к нему, но Балю уже снова твердо стоял на ногах; он схватил наперсный крест и поднял его, как бы защищаясь, навстречу Оливеру:

— Изыди, сатана!

Неккер отошел с расстроенным лицом. По лицу Людовика пробежала улыбка. Он обратился к сеньору Тристану:

— Повелеваем тебе, генерал-профосу Франции, предать суду Жана Балю, кардинала-архиепископа Анжерского, по обвинению в государственной измене и оскорблении величества. Члены суда будут мною назначены.

Кардинал опустился на колени и произнес звучным голосом: — Solve vincla reis, profer lumen caecis.[56]