Кардинал поймал губами последние капли из своего кубка и, берясь за кружку, мягко произнес:

— Путем не всегда христианской любви к ближнему, государь.

Людовик ухмыльнулся.

— А как от любви к ближнему перейти к мрачному Оливеру?

Мужчины не рискнули ответить.

Анна беспокойно взглянула на мейстера, который молчаливо и с неподвижным лицом наблюдал за королем. Среди внезапно наступившей тишины раздался тяжелый удар грома. Король вздрогнул и осенил себя крестным знамением.

— Куманьки, — заговорил он изменившимся голосом, — вы знаете, что иногда я бываю религиозен не только из-за политических соображений, но и вследствие внутренней потребности. Сейчас я в настроении быть суеверным. Этим я хочу сказать, что вы не должны мне больше отвечать.

Балю и Жан де Бон молча уткнулись в кубки. Господин Тристан, тихо пивший и тихо евший, обвел присутствующих ироническим взглядом и негромким, спокойным голосом заявил:

— Так как непогода лишила дара речи, по-видимому, не одного только мейстера Неккера, и так как несколько туманные теории его высокопреосвященства вызвали не только неудовольствие неба, но и дурное расположение нашего милостивого государя, то я предлагаю простейшее разрешение всех затруднений: поручить прекрасной госпоже Неккер первую скрипку с тем, чтобы она задала тон нашему хору. Это смягчит и небеса, ваше величество.

Король, до сих пор едва обращавший внимание на Анну, теперь взглянул на нее испытующе-пронизывающим взглядом.

— Мой профос прав, — сказал он медленно. — А вы, сударыня, согласны?

Анна изменилась в лице и смущенно пожала плечами. Оливер воскликнул насмешливо:

— Палач всегда прав, Анна. Иначе во что превратилось бы высокое королевское правосудие?

И он прибавил, обратившись к королю:

— Госпожа Неккер так же лояльна, как и я, государь.

Анна улыбнулась и увидела отражение своей улыбки на довольном лице монарха, который, перегнувшись через стол, схватил ее руку и поцеловал.

Кардинал, следя за ним сузившимися глазками, сказал с достоинством.

— Ab igne ignem.[27]

Людовик откинулся назад и схватил бокал.

— За ваше будущее пение, сударыня, и за вашу лояльность.

Он выпил и, проведя рукою по лбу, встретился с угрожающим взглядом Оливера. Король схватил тяжелый кубок из литого золота и поднял его, как метательный снаряд. Неккер не моргнул глазом и не отвел взгляда. Король замахнулся, как бы желая метнуть кубок ему в голову, но удержался и ловко бросил посуду на колени мейстера.

— Король жалует старшего камерария[28] кубком со своего стола, — проговорил он побелевшими от бешенства губами.

Оливер вскочил, как будто бы бокал ударил его по лицу, и подкинул его вверх, словно намереваясь бросить его назад. Бон смеялся шумным, пьяным басом, кардинал и Тристан звучно вторили ему. Анна в смертельном ужасе смеялась вместе с ними пронзительными высокими звуками, похожими на испуганные вскрикивания; король открыл рот, как будто бы смеясь; но в действительности он не смеялся, его искаженное лицо было потно, глаза устремлены на Оливера. А тот, взглянув на разинутые рты громко хохочущих придворных и на бледный, искаженный профиль Анны, заревел:

— Да здравствует король!

Это прозвучало, как ругательство.

— Инструменты настроены, — ревел Жан де Бон.

Король снова поцеловал руку Анны, он теперь смеялся как сатир.

Гроза утихла.

Около полуночи пьяная волна пошла на убыль.

Жан де Бон со стеклянными глазами сидел на полу и бурчал бессмысленные слова, прислонившись лбом к ножке стула. Балю опустился в кресло на другом конце комнаты и тихо похрапывал. Сеньор Тристан с восковым, постаревшим лицом, скорчившись, сидел у стола. Оливер, которого король под рычанье трех придворных короновал рогатым чепцом Анны и облек в ее верхнее одеяние, сидел неподвижно и прямо на табурете; в своем странном головном убранстве, трезвый, внимательный и страшный, он был похож на какого-то жреца Астарты.[29] Анна, охмелевшая, метущаяся между волею мейстера и вожделением короля, утомленная от вина, страха и непрерывного напряжения, сидела, — как пожелал Людовик, — перед ним на столе, со спутанными волосами, томными глазами и с лицом, обращенным в сторону Оливера. Король, прислонив отяжелевшую голову к спинке своего стула, смотрел на Анну, не прикасаясь к ней. Его взгляд скользил по затылку, руке и абрису ее упругих грудей. Вдруг он встал и поднял Анну со стола таким легким и уверенным движением, словно опьянение прошло. Безмолвно, со спокойствием обладателя, обнял он Анну за плечи и повел ее, безвольную от изумления, к двери. Там с решительным, диким и жестким лицом стоял Оливер с чепцом и верхним платьем Анны в руках.

Женщина ловко выскользнула из рук Людовика и Неккер, шагнув, очутился между ней и королем; у того на лбу налились жилы.

— Прочь, — сказал он сквозь зубы.

Оливер не тронулся.

— Дама просит отпустить ее, ваше величество.

— Прочь, — крикнул Людовик и поднял кулак. Оливер остановил его взглядом.

— Государь, не советую меня бить, — тихо сказал он и, двинув Анну к двери, бросил ей платье; она тотчас же выскользнула из залы.

Король крикнул через плечо:

— Профос!

Тристан подскочил на месте; при упоминании его должности хмель соскочил с него мгновенно. Он серьезно и с готовностью спросил:

— Государь?

Кардинал, зевая, также проснулся и вышел из глубины комнаты. Только Жан де Бон оставался спокойным.

— Что, птичка щебечет уже в гнездышке? — спросил Балю, оглядываясь.

Оливер открыл обе створки двери и тихо прошептал, почтительно сгибаясь.

— Государь, сегодня вешать уже поздно.

Людовик, опешив, посмотрел на него; затем он разразился смехом.

— Ты прав, Оливер, это еще успеется.

— Ваше величество, вы меня звали? — сказал Тристан.

Король обернулся.

— Я хотел, чтобы ты кардиналу, который лежит там под столом, и себе самому отрубил голову за то, что вы сидите, когда я стою. Теперь же пусть Дьявол уложит меня в постель, потому что с меня довольно. Покойной ночи, куманьки.

Кардинал ответил с достоинством:

— Мы желаем вам приятного сна в обществе исчезнувшей примадонны: «Voluisse sat est»[30], — говорит Проперций[31], — добавил он.

Людовик покинул зал. Оливер проследовал за ним по витой, скудно освещенной лестнице в покои верхнего этажа. Он молча помог королю раздеться, накинул ему на плечи подбитый мехом халат и хотел с поклоном удалиться.

— Нет, ты ночуешь у меня, — сказал король и прошел в спальню.

На возвышении о трех ступеньках, обтянутом ковром, стояло венецианское ложе с резными колоннами и под красным бархатным балдахином. В ногах находилась постель из подушек и шкур для дежурного камерария или телохранителя. Король подошел к открытому окну и вдохнул чистый, свежий ночной воздух.

— Ложись, — сказал он, не оборачиваясь. Оливер повиновался. Царила полная тишина. Лишь изредка вскрикивала ночная птица. Бабочка кружилась вокруг ночника. Мягкий лунный свет падал в окно. Неккер заснул.

— Оливер!

Мейстер открыл глаза, не отдавая себе отчета, как долго он спал: не был он также уверен, окликнули ли его. Тень короля исчезла, но было слышно его короткое, немного затрудненное дыхание: время от времени слышалось потрескивание его кровати. Мейстер снова закрыл глаза, — он был утомлен.

— Ты спишь, Оливер, когда я бодрствую?

— Я не сплю, государь.

Опять воцарилось молчание, но теперь Оливер знал, что король размышляет и потому проснулся окончательно. Он улавливал ток напряжения, исходивший от королевской постели.

— Могу ли я доверять кардиналу, Оливер? — спросил Людовик.