Может быть, имеется в виду почва в значении «мать сыра земля», то есть та метафизическая субстанция, от которой, согласно языческим верованиям, брали силу былинные богатыри? Этот смысл отбрасываю сразу по понятным причинам.
Далее на память приходит известный вялотекущий конфликт «почвенников» и «западников» в советской литературе. Тут тоже вряд ли получится найти внятное определение для нынешних споров о почве, поскольку за всеми этими спорами русская деревня, увы, потихоньку сошла на нет, и увидеть в ней сегодня питательную среду для русской культуры вряд ли сумеет даже самый оголтелый оптимист.
Есть еще одно распространенное ныне понимание: почва как эквивалент традиции, некий пласт культурных наслоений, сформированный трудами множества поколений наших предков. Здесь меня смущает сразу несколько моментов. Прежде всего, сокровищница русской культурной традиции вряд ли может рассматриваться в данном контексте как почва, поскольку и сама эта традиция должна была на чем-то вырасти. Ведь не может же культура быть почвой для себя самой! Да и сам принцип трансляции наиболее здоровых культурных явлений из прошлого в настоящее вовсе не гарантирует сохранности культуры в целом. Даже Ленин после революции призывал коммунистов брать из старой культуры все самое лучшее. И ведь действительно брали! Сочиняли «моральный кодекс строителя коммунизма», на 80 % состоявший из подредактированных библейских истин, экранизировали лучшие образцы русской литературной классики и даже вводили в школьную программу труды «религиозного мракобеса» Достоевского. А в результате всех этих манипуляций получили все тот же кризис культуры, причины которого мы и пытаемся сегодня определить. Поэтому отождествлять почву с культурной традицией мне бы тоже не хотелось.
Наконец, очень тонкое определение почвы в культуре, которое с легкой руки отца Павла Флоренского получило довольно широкое распространение: культура как производное от культа. То есть любая культура жестко связана с определенным религиозным культом, который и является для этой культуры почвой, ее питающей. Трудно отказать этой мысли в формальном изяществе, однако и здесь возникает серьезное противоречие: сам культ в религиозной традиции тоже ведь является скорее внешним ее выражением и оформлением, нежели содержанием и сутью. Никому же не придет в голову утверждать, будто сущность христианства заключается, скажем, в богослужебном уставе той или иной Поместной Церкви. По отношению к содержанию любой религии ее культ всегда будет вторичным, производным от этого содержания. Так что вывести культуру напрямую из культа тоже не получится.
Но что же тогда такое эта самая «почва», на которой вырастают все добрые и не очень добрые явления, составляющие сложное, многоплановое пространство человеческой культуры? На мой взгляд, ответ прост, но для нас малоутешителен: с достаточным основанием такой почвой можно считать лишь дух человека, формирующий это пространство в соответствии со своими устремлениями. Наш дух и есть та самая почва, растящая и питающая все без исключения проявления нашей культуры. Которая, в сущности своей, и является деятельностью человеческого духа, выраженной в формах, доступных объективному восприятию. Каков дух народа, такова и его культура. Доказывать эту очевидную истину, наверное, нет нужды. Как говорится в известной пословице – неча на зеркало пенять, коли рожа крива.
Тут-то, казалось бы, самое время гневно обличить все безобразия, которыми так богата наша сегодняшняя культурная действительность. От рисунков и надписей на стенах подъездов до эпатажных премьер в столичных театрах – везде, куда ни глянь, такие нынче зияют проявления человеческого духа, что тошно делается. Есть, есть, где развернуться возмущенному критическому перу! Однако громить откровенные извращения в культуре мне как-то не хочется. Почему? А потому что грязь есть грязь, в какой ты цвет ее ни крась, как сказал когда-то Александр Галич. Мы ведь хотя и говорим здесь о кризисе, но все же о кризисе культуры, а не о продуктах ее распада.
Думаю, сейчас гораздо важнее обозначить некие тенденции в культурной жизни, которые сами по себе еще не являются чем-то разрушительным, но прямо указывают на опасное направление развития всей культуры в целом. И одним из таких направлений мне видится кризис того образа героя, который предлагает нам современная литература и киноискусство. Ведь для всех очевидно, что образ героя книг и фильмов за последние десятилетия существенно изменился, но только не всем понятно, в чем суть этой перемены. Вот об этом и хотелось бы порассуждать.
Проще всего сказать, что герой современных русских фильмов все больше становится похож на героя фильмов западных. Но в чем состоит принципиальная разница этих двух культурных типов, определить будет гораздо сложнее. Наш герой стремится к добру? Так ведь и западный тоже не злодей. Наш герой способен на подвиги? Ну уж их-то западный совершает в гораздо большем количестве. Наш герой жертвует собой ради других? И тут все в порядке: западный это делает ничуть не хуже нашего. Так в чем же их различие? Какие характеристики героя традиционной русской культуры сегодня исчезают из его образа, если он по-прежнему продолжает оставаться благородным, добрым и самоотверженным? Полагаю, именно те, по которым Михаил Михайлович Бахтин проводил границу между героем эпоса и героем романа. Известный русский философ и культуролог писал, что в романе герой «…должен быть показан не как готовый и неизменный, а как становящийся, изменяющийся, воспитуемый жизнью». На мой взгляд, это и есть главная отличительная черта героя в русской драматургии: острое ощущение своего несовершенства, способность и готовность к перемене, а порой даже откровенное желание стать другим, не таким, каков он есть сейчас.
Западный же герой более близок к эпическому изображению человека, который, по словам Бахтина, «…завершен на высоком героическом уровне, но он завершен и безнадежно готов, он весь здесь, от начала до конца, он совпадает с самим собою, абсолютно равен себе самому». Западному герою нечего менять в себе самом, поэтому вся его энергия направлена на изменение мира вокруг себя. И не так уж важно, кем он будет – плохим парнем с окраин Лос-Анджелеса или обыкновенным поваром на боевом корабле – это, в принципе, не имеет особого значения. Плохой парень может за полтора часа укокошить несколько десятков совсем уж плохих парней, а судовой повар за это же время успеет освободить захваченный террористами линкор. И мы поймем к концу фильма, что плохой парень оказывается не так уж и плох на фоне откровенных мерзавцев, а за мирным обличьем судового повара на горе всем террористам скрывался невероятно крутой ветеран спецназа без страха и упрека. Вся штука в том, что мы видим в западном кино лишь раскрытие тех качеств героя, которые авторы сначала тщательно от нас прятали – ну, чтобы интереснее было смотреть! Но сам герой в изменяющихся обстоятельствах сюжета остается безнадежно неизменным и законченным. Он весь устремлен вовне, вся его экранная жизнь – сплошное действие, без малейших признаков рефлексии.
В русской же традиции типичный герой выглядит принципиально иначе. Сюжет фильма или книги для него лишь декорация, на фоне которой происходит главное – мучительная попытка героя изменить себя самого. Причем совсем не обязательно эта попытка в итоге оказывается успешной. Ведь нельзя же сказать, будто Родион Раскольников в финале романа покаялся и стал добрым христианином. Нет, это совершенно опустошенный человек, которому предстоит еще очень и очень долгий путь к собственному возрождению. Или авторитетный вор Егор Прокудин из шукшинской «Калины красной»: он ведь тоже не смог, не успел стать не героем даже – обыкновенным крестьянином. И что же он такого героического совершил за полтора часа экранного времени, почему этот образ столько лет царапает душу каждого зрителя? Ответ простой: герой Шукшина очень хотел измениться, до физической боли хотел, до слез, до крика, до смерти. И это искреннее стремление человека стать лучше, чем он есть, не оставляет равнодушным даже самого бестолкового современного тинейджера.