Быть может, кого-нибудь удивит, что мы это называем психологией. Будут говорить, что такое экспериментирование производит каждая умная мать над своим ребенком без всякого притязания на психологические или физиологические познания. И все же это психология, и именно такая, от которой можно ждать скорее всего и больше всего пользы для педагогической и преподавательской практики. Она может и должна быть подготовлена, укреплена и углублена теоретическим изучением психологии, но главным делом остается всегда живое, непосредственное общение с ребенком. Из этого общения, из меняющихся на тысячи ладов впечатлений, которые оно приносит, вырастает сама собой эта естественная психология; она крепнет от постоянного, проникнутого любовью занятия с ребенком и укрепляется так до степени уверенного в себе искусства руководить душой – искусства, которому мы так удивляемся в выдающихся педагогах. Все это, конечно, обусловливается в каждый данный момент наличным состоянием энергии и через это определенными оборотами энергии; но не эти условия должны существенно интересовать педагога. Пусть они его, вообще говоря, и интересуют, только во время педагогической работы он не должен увлекаться этим интересом, потому что здесь все дело в том, чтобы войти в возможно более тесную связь с душевной жизнью ребенка, суметь жить как бы одним с ним чувством и, таким образом, научиться судить о том, чего именно теперь можно от него требовать и на какие результаты можно надеяться. Таким путем он получает возможность рассчитать, правда, не теоретическим, но для практических целей вполне достаточным способом, какое воздействие на воспитанника возможно в данное время, в данном месте, и сообразно этому действовать.

Вот в чем состоит, следовательно, настоящее психологическое искусство воспитателя, так же как и психологическое искусство актера или оратора, или офицера, или всякого другого начальника, или руководителя какого-нибудь предприятия, в котором участвует много лиц, определенным образом связанных друг с другом, наконец, даже просто искусного собеседника. Это искусство состоит в том, чтобы уметь другого «захватить» или, как это можно выразить еще грубее, «забрать» там, где это возможно, и забрать тем вернее, чем меньше для того нужно сильных, насильственных и вообще резко бросающихся в глаза средств, ибо чем глубже кто-нибудь знает и понимает сокровеннейшие движения души, на которую он хочет оказать влияние, тем меньше станет он, подобно неумелому пианисту, со всего размаха ударять по ней; тем скорее нежнейшее прикосновение к клавиатуре души пробудит в ней ту тонкую музыку, которую он хочет пробудить. Таково психологическое искусство воспитателя; это есть искусство непосредственного, мгновенного завладения душами путем тончайшей реакции на всякое, едва заметное проявление душевной жизни управляемого и путем точного приспособления приемов воздействия к его душевному состоянию, которое резко и определенно отпечатлевается в душе воспитателя.

Это, конечно, прежде всего дело развитого такта. Это слово прекрасно выражает то, что мы хотим сказать; в точном переводе оно означает «чувствование», то чувствование, в котором мы соприкасаемся с другим человеком, так что его внутреннее состояние почти непосредственно переходит в нас и как бы отпечатлевается в нашей душе, и мы в состоянии реагировать на него почти так же, как если бы это были мы сами. Этому, конечно, нельзя выучиться чисто теоретическим путем. Кому природа совершенно отказала в этом даре, тот будет если и не плохим воспитателем, то, во всяком случае, никогда не сделается и виртуозом, как тот, кому природа отказала в гибкости пальцев или скорее в легкой подвижности двигательной иннервации, никогда не станет виртуозным пианистом (хотя, может быть, и станет порядочным), сколько бы он ни тратил труда и времени на упражнения. Это, однако, не исключает того, что природное дарование там, где оно в некоторой степени имеется, может быть с пользой развиваемо при помощи теоретических занятий. Вообще никакая практическая способность не может быть приобретена одной теорией; повсюду известная доля дарования и серьезного упражнения есть первое, что требуется, и теория имеет только вспомогательное значение, поскольку она указывает упражнению правильные пути и тем помогает правильно развивать дарование. Поэтому пригодной для педагога теоретической психологией будет та, которая лучше всего поддерживает и, следовательно, вместе помогает развивать ту естественную психологию педагогического такта, которая у одних бывает как бы врожденной, другими же достигается только с большим трудом и то лишь в некоторой степени.

Какими свойствами будет отличаться эта теоретическая психология? Она, во всяком случае, не перенесет центра тяжести на физиологические предпосылки, хотя без всякой предвзятой мысли признает их значение и не преминет в общих чертах указать, в чем они заключаются. Она может довольствоваться указанием, что при таких-то и таких-то элементарных условиях совершаются такие-то и такие-то элементарные психические переживания (ощущения), при таких-то и таких-то более сложных условиях получаются такие-то и такие-то компликации простейших впечатлений (представления, идеи, волевые акты, сложные чувства, аффекты, страсти) и т. д. Эти типичные формы душевной жизни большей частью уже достаточно известны из собственного опыта и нуждаются только в более резком разграничении. Конечно, выработать строгие понятия можно, только применяя строго научный метод, о свойствах которого речь впереди. Но лишь после того, как будут таким образом описаны общие возможные типы психических образований, возникает главная задача, к разрешению которой «педагогическая психология» должна обратиться со всей энергией: задача познакомить с богатым разнообразием и индивидуальной определенностью психических форм, происходящих из простейших форм путем неограниченного числа комбинаций. Центр тяжести будет, таким образом, лежать на переплетении простых элементарных форм сознательной жизни, нельзя будет удовольствоваться одним как бы анатомическим расчленением представления, чувств, волевых актов и т. д., но нужно будет показать, как каждое ограниченное душевное состояние включает в себя эти три момента, следовательно, одинаково является состоянием представления, чувствования и хотения. Ведь задача состоит в том, чтобы без всяких пробелов представить себе полную картину конкретного переживания, следовательно, в психологическом синтезе, правда, как предварительное условие необходим также и анализ, разложение содержания сознания на его простейшие составные части, но он здесь необходим только как предварительное условие, для того чтобы уметь представить возможно чище и полнее сплетение элементарных форм. Только в таком виде психологическая теория могла бы служить опорой для той естественной психологии такта, о которой мы только что говорили. Ибо для нас в данном случае важно не только уметь подметить отдельные, наиболее явно выраженные черты в душевном состоянии наблюдаемого, но прежде всего суметь реконструировать по этим единичным следам все его внутреннее душевное настроение настолько точно, насколько это возможно и нужно. Но для этого вообще необходимы верные и ясные понятия о связи, о всеобщем взаимосплетении душевных явлений.

И при таких условиях психологическая теория, как и всякая теория вообще, все еще будет общей. Последнее индивидуальное недоступно вообще ни для какой теории. Это могло бы казаться сомнительным, но более глубокое проникновение в метод психологии вообще рассеет это сомнение. Здесь будет достаточно следующего указания. Последней задачей психологии является вообще реконструкция непосредственного переживания сознания в его цельности. Но каким образом можно будет научно овладеть непосредственно переживаемым, раз это переживание вполне индивидуально, а все чисто индивидуальное недоступно для теории, как это только что было сказано? Как чисто внутреннее состояние оно никогда не может проявиться вполне; всякое проявление есть уже абстракция, которая удаляется от конкретного, обобщение, которое удаляется от индивидуальности непосредственного переживания. «Когда душа говорит, тогда, увы, душа уже больше не говорит» – это буквально верно. Когда душевное переживание, т. е. нечто чисто внутреннее, проявляет себя наружу, оно тем самым теряет свое внутреннее и, следовательно, свой характер душевного переживания. И все-таки только на основании его проявлений и так как каждое проявление есть уже объективирование, то, значит, только на основании объективного можно постичь субъективность переживания, насколько она вообще может быть постигнута. Но не теряем ли мы вместе с тем ту самую субъективность, которую мы искали? Этот вопрос кажется роковым.