Смазал Ганька три колеса, а на левом заднем никак отвернуть гайку не может — ходом, видать, ее затянуло. Согнулся и кожилится с ключом возле оси-то. Козла заинтересовал маячивший Ганькин задок. Задиристо мекнув, приподнялся Кузька на задних ногах и не сильно, вроде бы для затравки, ударил парня под коленки, Ганька, сердитый из-за того, что не может отвернуть эту проклятую гайку, обернул свою злость против козла и дал такого пинка, что тому расхотелось заигрывать.

Направился было козел к погребу, но туда Полина зачем-то пошла и прогнала его. Тогда он прямым ходом устремился в растворенную сеничную дверь. Прошечка не видал этого, потому как в нем начинало закипать бешенство, оттого что работник не может справиться с таким пустяком. Прикованный взглядом к Ганькиному затылку, Прошечка все туже сжимал за спиной один кулак в другом, так что перчатки его скрипели.

Козел, миновав сени, проследовал в настежь распахнутую избяную дверь. Задрав голову, не торопясь оглядел с конца праздничные столы, уставленные всякой едой, дотянулся до малосольного огурца на эмалированной тарелке и, похрустывая его, вдруг заметил в противоположном конце комнаты подобного себе собрата. Желтые, нахальные глаза Кузьки заблестели. Козел сердито тряхнул бородой. Противник сделал то же самое. Нагнувшись и волоча мягкую бороду по полу, Кузька пошел на врага. Тот, видать, не из робкого десятка — тоже шагнул навстречу. Начался бой. Рванулся Кузька и со всей силой долбанул крутыми ребристыми рогами другого козла. Осколки от зеркала толщиной в палец со звоном посыпались на голову бойца, а Кузькин противник тут же исчез бесследно.

Как раз в этот момент и возвратилась Полина. Задыхаясь от негодования, она взревнула не своим голосом и как была с чашкой, наполненной творогом, так и бросилась на разбойника. Кузька, выбив у нее чашку, вспрыгнул на скамейку возле стены и, недосягаемый по другую сторону столов, удалился без задержки.

— Э-э, ч-черт-дура! — кипятился Прошечка, прибежавший на шум. — Чего ж ты дверь-то не притворила, слышь, разиня? Ну! Подбирай тут все скорейши, что ль! А зеркалу новую купим.

Полина, собирая осколки, заголосила с причетами о том, что и зеркало-то жалко — ведь от пола чуть не до потолка красовалось, а больше того, примета больно нехорошая. Не стал Прошечка слушать этого нытья — сам он ни в сон ни в чох не верил, — а любимца своего решил все-таки наказать примерно. Схватив висевший под сараем кнут, загнал Кузьку в щель между конюшней и свинарником и драл до тех пор, пока тот не заорал благим матом.

— Н-ну-ка! — подскочил Прошечка к Ганьке, бросив кнут в ходок. — Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак! Тебе, слышь, не телегу мазать, а свинье хвост закрутить и то не сумеешь!

Он двинул Ганьку плечом, сорвал с гайки ключ и бросил под ноги. Сдернув перчатки и остервенело вцепившись в шестигранник гайки руками, Прошечка аж посинел от натуги, косточки на пальцах выбелились — не получилось! Так не позориться же перед работником! Тогда он встал на колени, подвернув под них сафьяновый фартук, и, захватив гайку зубами, заскрежетал, напружинился весь и стронул-таки неподатливую гайку с места. А потом, скрутив ее рукой, подал Ганьке.

— Н-на! Черт-ляля! Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак, и есть — ключом простую гайку свернуть не мог, а!

Ганька, глядя на хозяина, рот разинул: откуда в этом тщедушном, маленьком человечке такая силища?

— Мажь скорейши да лошадей веди, запрягать станем… Колокольцы, ленты, ширкунцы приладил?

— Приладил…

Народ возле Прошечкиного дома так и толпился с утра. Одни уходили по делам ненадолго домой, другие приходили. Так было до Ганькиного отъезда в Бродовскую, так было и после него. Леонтий Шлыков подошел как раз в тот момент, когда, услышав звон разбитого стекла и крик Полины, ребятишки заглянули в окно дома и громко доложили о случившемся. Бабы стали креститься, предчувствуя неминучую беду в жизни молодых — жениха и невесты.

— Здорово, Макарушка! Здравствуйте вам! — приветствовал Рословых Леонтий. — Чегой-то вы не на свадьбе?

— Недосуг было, — ответил Макар, — теперь вот ждем, как приедут.

Леонтий подсел на бревно к Макару и зашептал ему в ухо, чтоб Дарья не слышала:

— Рюмочку вынесешь, как свадьба загудет?

— Вынесу, шут с тобой, — засмеялся Макар. — У меня у самого в роту пересохло.

— Дык не сразу, — возразил Леонтий, — а посля, как сам ты размочку примешь… Я погожу тута.

Тема эта была для них куда увлекательнее, чем разбитое зеркало, о котором гудела вокруг молва. Дарья, покачивая на коленях Саньку, изрядно надоевшую, прислушивалась к бабьим толкам, и разбитое зеркало неизменно связывалось у нее в мыслях с образом той Катюхи, какую видела в последний раз на взвозе у плотины — на себя непохожую. Понятно, не знала Дарья всех бед Катькиных, только чувствовала бабьим сердцем, что беспутная свадьба эта не принесет невесте добра. Не в радость она. Да и чего скружился Прошечка не вовремя? Подождали бы до зимы. Не по-людски все это выстряпывается…

— Кто на жеребца сядет — четверть вина поставлю! — выкрикивал подвыпивший молодой цыган, поблескивая большущей золотой серьгой, торчащей из-под кудрявых спутанных волос.

Люди слушали его с интересом, но никто не спешил получить четверть вина. Все с опаской поглядывали на дикого вороного жеребца — трехлетка с красивой звездочкой на лбу. Конь был выхолен знатно: вороная шерсть отливала стальным блеском; пышная, не очень длинная грива форсисто покачивалась в такт приплясывающим шагам. Тонкие раздутые ноздри, игривый шальной взгляд, прядающие стройные уши — все картинно, все привлекало красотой, а необузданная сила звала к себе и пугала.

Конь был, видать, совсем не объезжен, потому как вел его хозяин под уздцы и коротко держал на аркане.

— Ах, лети-мать, поехал бы я на ем, заработал бы четверть вина, — сокрушался кум Гаврюха, — дык плечо у мине разболелась, хрястит.

— Куды тебе, — засмеялась Анна Данина, — слетишь, дак жердей-то сколь из тебя наломается!

Цыган было сунулся к Филиппу Акимовичу Мослову. У этого-то силушки хватило бы, наверное, да запил он снова, вторую неделю под парами ходит. Обессилел совсем, самого без ветра пошатывает.

— Пр-рроваливай! — сердито зарычал он на цыгана и вяло взмахнул рукой, отчего конь шарахнулся, толкнув грудью хозяина.

— Кто на жеребца сядет — четверть вина поставлю! — опять выкрикнул цыган, подходя к Рословым. — Ну, мужики, кому выпить хочется?

— Выпить-то как не хочется, — жалостливо произнес Леонтий, — да конь твой, не то что моя Рыжуха: на его сесть не сядешь, а вино на твоих же поминках без тебя и выпьют… Лучше уж я сам кого-нибудь помяну. Прокатись-ка, Макарушка, поколь делать-то нечего.

— Мне и без его четверти на свадьбе вина хватит, — отшутился Макар. — Тебе надоть выпить, вот ты и зарабатывай.

Дарья молча сунула на руки мужу притихшую Саньку и, поднявшись, уверенно взяла за узду жеребца.

— А добуду я вам, мужики, четверть вина!

— Дарья! Сбесилась ты, что ль? — оторопел Макар. — Не дури!

— Убьет тебя зверь этот, — поддерживал Леонтий, — вдовцом ты Макара оставишь.

— Перестань дурачиться!

Но Дарья, ловко взнуздав жеребца, выдернула нахлестки из руки цыгана и накинула прорезями себе на пальцы, чтобы руки поводом не нарезало. Взяла нагайку и, уцепившись за холку, прыгнула совсем по-мужски на коня. Подол взметнулся кверху, оголив ногу чуть не до бедра, так, что Леонтий даже зажмурился. Но села она твердо, ловко, надежно. Юбка упала обратно, закрыв сильную и красивую Дарьину ногу.

— Тетка, тетка! — опомнившись, захохотал цыган, удерживая коня. — А ты пить-то умеешь ли?

— Подадут, дак не хуже тебя выпью. Отпущай, черномазый, аркан!

— Убьет он тебя, дура! — закричал Макар, вскочив с бревна и держа на согнутых руках Саньку.

Но цыган уже сдернул с крутой конской шеи аркан. Конь свечкой взвился на дыбы, ударил вприсядку задними копытами, обдав земляными брызгами подступившихся было ротозеев, и понес Дарью в сторону Кестеровой усадьбы, на выезд к Прийску. Однако после нескольких отчаянных прыжков жеребец припал на колени, сунувшись мордой в дорогу, вскочил, попятился…