— Убьет! Убьет он ее! — жалостно скулил Леонтий, с разинутым ртом глядя вслед наезднице.

Макар, покачивая на руках Саньку, ходил взад-вперед возле бревен, стараясь не глядеть на жену.

В твердой руке Дарьи свистнула плеть, удила врезались в углы мягких конских губ, так что непокорный жеребец оскалил лютую пасть и снова покорился властной руке всадницы.

Игравшие в лапту остановились, хоровод замолк, даже утихли бабьи пересуды — все взоры устремились вослед уносящейся в облаке пыли Дарье. А она то осаживала коня, то хлестала плетью, то придерживалась за пышную гриву, чтобы не слететь, когда он метался из стороны в сторону. Через минуту Дарья скрылась из виду.

Игра в лапту пошла своим ходом, опять закружился девичий хоровод, а Макар, окончательно растерявшись, не знал, что делать. Даже цыган, дотоле говорливый и нахально издевавшийся над робостью мужиков, застыл на том самом месте, с которого отпустил коня.

— Ну, чего, — первым нарушил молчание Леонтий, обращаясь к цыгану, — за четвертей бечь надоть… Села ведь на твого коня-то она и поехала… Во, баба! Манюшка моя до сей поры проворная да шустрая, а и смолоду такой не была.

— Четверть поставлю, не обману, — грустно сказал хозяин коня, — только за что пить вы ее будете — за здравие или за упокой? Трех цыган покалечил этот жеребец, отца моего покалечил! А он родился в кибитке и еще грудным ребенком ездил с матерью верхом на коне. Ты не торопись, мужик, о вине говорить. Спроси у этого сокола, не придется ли ему самому нянчить ребенка, пока он своими ногами пойдет.

— Да чего ж теперь делать-то? — твердил Макар, ни к кому не обращаясь и качая на руках крепко спящую Саньку. — Делать-то чего теперь?

— Молебен заказывать, вот чего! — подступил кум Гаврюха. — Не знал ты, что ль, куды пущал-то ее? Теперя небось валяется твоя Дарья где-нибудь в степе, либо неживая, либо покалеченная. А его, черта, жеребца-то этого, назад не дождаться. Ускачет в степь, шары вылупимши, ищи-свищи… Я его с одного взгляду раскусил, что он за птица…

— Да перестань хоть ты еще квакать-то под руку! — рассердился Макар. — Тут думать надоть, чего делать, а он заупокойную петь взялси!

— Коня, — убежденно сказал цыган, — коня давайте! Ехать надо, искать.

Он не сказал, кого искать — Дарью или коня. Каждый думал свое: цыгану не было дела до Дарьи, а Макару — до цыганского коня.

— Степка! Степк! — позвал Макар племянника, вертевшегося тут же, между взрослыми. — Бежи скорейши домой, приведи сюда мово Рыжку.

Степке никак не хотелось верить, что с теткой Дарьей могло случиться что-то неладное, а может быть, и совсем плохое. Но тревога мужиков передалась и ему, а растерянный вид цыгана, хорошо знавшего норов своего жеребца да еще рассказавшего о покалеченных им людях, совсем поверг парнишку в уныние. Домой он бежал, чувствуя себя пришибленным, связанным.

Выйдя с Рыжкой из конюшни, хотел Степка тут же во дворе и сесть на него с водопойной колоды, так опять же, кто ему калитку-то отворит? Вывел коня за ворота, с лавочки там вскочил на Рыжку. Всякий раз, когда приходилось вот так одному садиться на лошадь, сделать это хотелось быстро и просто: поставить ногу в петлю повода, толчок — и наверху. Но всегда при этом вспоминалась жуткая смерть Леньки Дуранова, и Степка во что бы то ни стало отыскивал другой способ.

— Чего ты долго-то так? — ворчал на него Макар. — Ведь уж, чать-то, целый час прошел с тех пор, как она уехала. На-ка вот Саньку, возьми у меня…

— Едет, едет! — закричали ребятишки, указывая в сторону Кестеровой усадьбы. — Тетка Дарья едет!

По улице, красиво вскидывая стройные ноги, небыстрой рысью шел вороной конь, и на нем — Дарья. Платок у нее свалился с головы и лишь узлом держался на шее, концами прикрывая вырез на кофте. Волосы растрепались, но лицо сияло счастливой, гордой улыбкой.

Не доехав до цыгана сажени три, натянула поводья, и конь послушно остановился. Из пахов у него клочьями падала желтоватая пена. Шерсть взмокла, как после купания, так что мокрая Дарьина юбка прилипла, расстелившись по боку коня. Пот проступал даже на морде коня, а глаза светились устало и ровно, потеряв шальной блеск, пугавший охотников прокатиться.

Тяжело соскользнув со спины коня, Дарья взяла его под уздцы, подвела к цыгану и, передавая повод, сказала:

— На, идол черномазый, своего жеребенка да ставь посуленную четверть, а то мужики, небось, все слюнки посглотали.

— Черт, не баба ты! — сверкнул глазами цыган, принимая повод. — Такого коня уездила да еще смеется!

Оставив жеребца в залог, цыган, сопровождаемый вездесущими ребятишками, отправился за обещанной четвертью водки к Лишучихе. А Леонтий, давно жаждавший вкусить этого горького зелья, оживился несказанно.

— Макарушка, — сучил он неуемным языком, — слышь ты, Макар, а ведь небось бывало, и поколачивал ты Дарью-то?

— Случалось, — нехотя отвечал Макар. — У кого такого не бывает?

— Случалось, — переговорила его Дарья, — да только кто считал, у кого больше синяков оставалось.

— Теперь, знать, подумаешь сперва, тронуть ли ее аль погодить, — смеялся Леонтий. — Не тебе чета, совсем дикого жеребчика уездила вон как! Сичас на ем вон и кум Гаврюха куда хошь уедет.

А кум Гаврюха, между прочим, так и держался поблизости, не отходил от Рословых, Да и другие мужики, почуяв тут дармовое угощение, заметно посгрудились и, окружив цыганского жеребца, словоохотливо толковали о его достоинствах, выискивали недостатки, прикидывали базарную цену коню и будто нечаянно оглядывались на плотину — не идет ли цыган с водкой.

— Свадьба едет, свадьба! Вон с бугра слушается обоз! — Это опять же заметили ребятишки, игравшие на поляне возле дороги.

Действительно, в Сладкий лог спускалась длинная вереница разукрашенных подвод. Разноцветные одежды баб и мужиков то ярко виднелись оттуда, то, закрываемые пыльным облачком, бледнели, а то и вовсе исчезали.

— Ну, пойду я домой, — сказала Дарья. — Настасью дождусь да кой-чего поделаю, посля приду. Ждите тут свого цыгана. Много-то не пей, Макар: успеешь еще там нахлестаться, на свадьбе.

— Тетка Дарья, отведи Рыжку, — попросил Степка.

— Давай.

— Ты, батюшка, пойдешь домой, — спросила она деда Михайлу, перехватив Саньку на одну руку и подставляя другую свекру, — аль тут с мужиками побудешь?

— Тута побуду, поколь обоз подъедет, — ответил дед охрипшим голосом, — Степка-то не убег?.. Вот он и приведет меня.

Как же уйти деду, ежели здесь теперь собрался весь хутор? Не было только Кестеров да Виктора Ивановича с бабкой Матильдой — остальная-то семья ихняя тут же пробавляется. Дуранова Кирилла Платоновича и Василисы его тоже тут нет.

Дарья ушла, а у мужиков подоспело самое развеселое времечко: свадьба на подходе, и цыган вернулся с запечатанной белоголовой четвертью.

Леонтий загодя выпросил у Полины кружку, «какая на свадьбе не понадобится», и теперь плескал в нее, угощая мужиков. Макар передал ему всю полноту власти над бутылью, сам выпил он с цыганом по полкружки за здоровье Дарьи, больше не стал. А Леонтий, «причащая» мужиков, не забывал и себя, так что пока с плотины на взвоз поднялась первая тройка, с молодыми, ему было уже не до свадьбы. Манюшка к этому времени вернулась из дому и видела, чего тут затевается, но не подошла даже, слова не сказала — все равно теперь никакими силами не оторвать Леонтия от этого дела.

Народ кинулся разглядывать жениха, сидевшего в Прошечкином ходке рядом с бледной, несчастной Катюхой. Картуз почему-то лежал у него на коленях. Жиденькие, чуть рыжеватые волосы были причесаны на пробор так, словно бы их только что телок полизал, завернув на правом виске скобочку. Лоб высокий, но не то чтобы не выпуклый и не прямой даже, а вогнутый какой-то; лицо длинное, кое-где оспой тронутое; нос длинный, будто с узелком на конце; подбородок безвольный. А глаза, как два клочка от ясного неба оторванных — голубые-голубые. Губы, что оладья, вдвое сложенная…